Живая душа

— Велим оформить справку!

— Нет, Емель. Мне уж здесь заказано жить.

— Сам, значит, понимаешь? Вот я и говорю: рад бы помочь, да с тобой не столкуешься… Заносчив ты. Примериваться к жизни не умеешь… Пожалуй, не поладили бы мы с тобой на общей работе. Там, знаешь, беспрекословное подчинение — это закон!

— Может, и не поладили бы.

— Да… Но пора ведь и перемениться, Микулай! Пора сообразить, кто из нас прав. Давай-ка прихватим пару бутылочек, посидим, обмозгуем. А?

— Лучше в другой раз, — сказал Микулай.

— А то посидели бы? Вдруг столкуемся, а?

— Некогда мне.

— Дела твои такие, что подождут.

— Нет, Емель.

— Может, из-за денег стесняешься? Я платить не заставлю, не бойся. Сам угощу по-приятельски!

— Нет, — сказал Микулай. — Не могу.

Он ушел из сельпо, ничего не купив. Обычно он брал продукты в долг, до пенсии, и сейчас не хотел, чтоб Емель увидел, сколько записей у продавщицы в тетрадке.

Через годика два Емель опять приехал в отпуск, и опять Микулай встретил его в магазине. Но уже не такой радушной была встреча.

На магазинных дверях висел тогда плакат, изображавший капиталистическую действительность: подножие небоскреба, фонарь и бандит в надвинутой шляпе приставляет револьвер к животу одинокого прохожего.

— В Америке-то и шпана в шляпах разгуливает! — удивленно и весело проговорил Микулай, рассматривая забавный плакат.

Емель спросил негромко:

— Завидуешь? А?..

— Почему это?

— Да так можно понять. Они в шляпах разгуливают, а мы…

— Я не завидую. Просто обмолвился.

— Вот и плохо, что обмолвился. Значит, именно так и думаешь. А это вредные мысли, Микулай. Очень вредные. Нельзя их оставлять без последствий.

— В газету про меня напишешь? — спросил Микулай.

— Нет. Но сообщить куда следует я обязан. Понимаешь, что я обязан? А?..

Все, кто стоял в очереди, умолкли. Молчал и Микулай. Ему показалось, что опять затевается та же нелепость, что и в молодости, когда исключали его из комсомола. Люди видят эту нелепость, а вмешаться не хотят… Но Микулай на этот раз ошибся..

Стоял в очереди семидесятилетний старик Иво Егор; он опустил сумку на прилавок, повернулся. Сказал хрипло, с одышкой:

— Если ты… клевету на человека… лучше в деревню не приезжай. Точка.

— Тебя испугаюсь? — ласково поинтересовался Емель.

— Меня. Свою жизнь на земле… я прожил. Пускай делают со мной… что хотят… но тебя, Емель, мать твою перетак… пришибу. Хватит еще сил… курок взвести на ружье. Точка.

Емель откашлялся, медленно и плавно провел полусогнутой рукой. Что означал этот жест, никто не понял. Неопределенным был жест. И неторопливо, неслышно ступая хромовыми сапожками, Емель двинулся к выходу. Ушел, словно бережно унес тяжелое свое тело, облитое зеленым френчем.

Неизвестно, сообщил ли он куда следует. Верней всего, что прикусил язык — не отличался Емель храбростью.

Окончательно вернулся Емель домой в пятьдесят пятом году. Уже пенсионером. Объявил, что пошатнувшееся здоровье не позволяет ему продолжать службу на Севере. Отпущен с почетом в родные края. Люди же говорили другое: приехал Емель потому, что выгнали его с должности и чуть под суд не отдали. Слишком раскомандовался…

Но, как бы там ни было, Емель вернулся в деревню, и однажды соседи увидели, что он приставил к своему дому лестницу и вскарабкивается на нее, держа в руках свежие полотнища бересты.

— Крыша потекла? — спросил Микулай участливо.

— Нет.

— Помочь тебе?

— Нет.

— А что делаешь-то?

— Завтра поймете, — сказал Емель.

Назавтра люди увидели, что на скате Емелиной крыши выложена из бересты большая белая буква «Т». Такими знаками метят дома, где живут лесники, — чтобы опознавать с самолета. Значит, на новую должность поступил Емель…

Никто в деревне не слыхивал, что есть нужда в леснике. Немало инвалидов с радостью взялись бы за эту работу. Но лесником стал Емель. Может, специально для него прибавили штатную единицу. Кто знает?

В том году колхоз приобрел пилораму, и людям, нуждавшимся в строительном лесе, разрешили его заготовлять. Валили себе деревья и Микулай с Анной. За десять минувших лет Микулай привык управляться одной рукой, уже не так было трудно. Да и Анна была хорошей помощницей. Вдвоем они собирались к лету починить избу, просившую ремонта с довоенных времен.

В разгаре дня появился на делянке Емель — в чистеньком полушубке, с полевой сумкой через плечо.

— Погрейся у костра, — пригласил его Микулай. — Покурим.

— Э, брат, а кто у вас сучья будет сжигать? На кого надеетесь? На дядю? — Емель оглянулся и свистнул.

— Сами сожгем, — отозвалась Анна, обрубавшая сосну.

— Когда?

— Вечером. Не бросать же сейчас работу. Каждый час на счету.

— При мне чтоб было сожжено! — распорядился Емель. — Знаю я вас, работничков. Вечером стемнеет, половину сучьев в снег затопчете. А мусор оставлять не положено!

— Да мы чисто приберем, — пообещал Микулай. — Можешь завтра проверить.

— А если пурга ночью? И все заметет?! Небось вы на это и рассчитываете! Нет! Чтоб при мне было сожжено!.. Сейчас же!

— Не сходи с ума, Емель.

— Я-то не буду сходить. Просто штраф наложу, раз не подчиняетесь!

И он таки наложил этот штраф. И пришлось Микулаю платить из своих пенсионных, хотя каждая копеечка золотой была… Заплатил, смолчал. Не пойдешь же в отместку стекла бить, и жаловаться бесполезно — Емель все равно окажется правым.

Чесалась у Микулая здоровая рука — поквитаться с Емелем. Смог бы поквитаться. Да сдерживал себя, потому что драк он не любил и до сих пор верил, что правды можно добиться не только кулаком.

И все же ох чесалась правая рученька…

Как-то ставил Микулай силки на зайцев и на обратном пути, уже на опушке леса, застал Емеля за очень странным занятием. Как глухарь, сидел Емель на сосне и оттяпывал ветки. Да не подряд оттяпывал, а с выбором: одну сбросит вниз, вторую пропустит, у третьей снимет половинку…

— Эй, ты что мудришь?

— Шишки собираю! — отвечает с вышины Емель.

— Семенное дерево отыскал?

— Дерево первый сорт! — подтверждает Емель. — Во всем лесу, брат, не найдешь такого!..

Сосна действительно прекрасной была. Неохватная у комля, она уходила ввысь, как фабричная труба. С долгим, протяжным шипеньем летели с ее вершины ветки, обрубленные Емелем.

— Зачем же губишь такое дерево, лесник?! Жердью шишки сбивай!

— Не учи меня!.. «Жердью»! Советчик прибежал… Я план выполнить обязан, а жердью плана не выколотишь!

— Ну, — сказал Микулай, вытягивая из-за пояса топор, — все равно дереву сохнуть, так пускай уж вместе с тобой ахнется.

— Ты что?! Ты что?!

— Держись, лесник, за воздух.

— По тюрьме соскучился?! — закричал Емель. — Найдется место!

— И для тебя найдется. В сырой земле, в стороне от кладбища.

Крутясь, сыпались вниз шелуха и сосновые иголки — это Емель, обдираясь, торопливо спускался вниз.

К сосне была приставлена длинная узкая лестница. Без нее Емель не вскарабкался бы по неохватному стволу. И без нее, между прочим, нелегко будет Емелю слезть наземь.

— Эх, не тебя жалко, дерево жалко! — сказал Микулай и оттолкнул от ствола лестницу.

— Поставь обратно! — визгливо закричал Емель. — Слышишь?!

— Сиди на ветке. Кукуй.

— Поставь немедленно лестницу!!

— А не хочешь на ветке сидеть, так обруби ее. Быстрей план выполнишь…

С тем Микулай и ушел.

Вечером Емеля видели в сельпо. Был в разодранном полушубке, прихрамывал. Однако про Микулая не заикнулся.

И Микулай никому не рассказывал, как заставил соседа куковать на дереве. Что-то не тянуло рассказывать.

Если сам Емель промолчит, не подаст заявление в суд, не напишет на Микулая кляузу, можно не вспоминать про эту историю. Леший с нею… Не то чтоб Микулай решил простить Емелю все обиды, нет. Он вдруг подумал, что оба они уже немолодые и теперь поздновато сводить давние счеты. Озлобишь Емеля — он затеет новую пакость и не успокоится, пока не отомстит. Будет канитель тянуться без конца… Зачем она?