Готова на все

- Не вздумай туда ходить, - настойчиво сказала она от двери, - Я запрещаю, слышишь?

Яськины глазенки обиженно поблескивали над скрывающей его спинкой дивана. Эля внушительно поглядела на него и вышла из комнаты. Предупреждай – не предупреждай, а если сразу не уснет, непременно отправится в поисковую экспедицию. И все станет еще хуже. Хотя хуже, наверное, некуда.

Она постояла в темном коридоре, держась за ручку двери отцовской квартиры, и глядя в сторону своей кухни. Безумная конфигурация огромной довоенной коммуналки, при давнем, еще 60-х годов капремонте переделанной вроде бы в две отдельные квартиры: общая входная дверь открывалась в длинный извилистый коридор, по одну сторону которого находились две комнаты Элиной квартиры, по другую – ее же ванна, туалет и кухня, а точно посредине – еще одна дверь. В квартиру отца, совершенно отдельную, но попасть в которую можно, только пройдя Элину квартиру насквозь. Эля вздохнула. Из-за этой планировки все и происходит. Или не из-за нее?

[1] Дом, милый дом (англ.)

Глава 2

Она нажала ручку. Дверь медленно, со скрипом отворилась, открывая другой, тоже темный коридор. В проеме дальней комнаты мелькнуло женское лицо – сейчас особенно некрасивое от написанного на нем неприкрытого торжества. Эля отвела глаза. Когда-то, очень давно, там была ее собственная комната. Личная нора. Что бы плохое ни случалось во внешнем мире, достаточно было добраться сюда, окопаться и фиг достанешь… Когда-то…

Эля встряхнулась. Сопли. Слишком много соплей, слишком много жалости к себе. Она звучно прихлопнула за собой дверь и решительно протопала вглубь отцовской квартиры. Рассеянные лучи из-под плотного колпака торшера освещали лишь половину кабинета, оставляя углы в темноте. Отец по-наполеоновски, всем телом развернулся к ней от компьютера – на экране белесо светилась недописанная статья. Эля абсолютно точно знала, что в другом окне у него болтается яркая картинка «Цивилизации», и он только что играл. А на статью переключился, заслышав хлопок двери. Еще бы ей не знать, она сама его этому научила.

Отец посмотрел на нее театрально-вопросительным взглядом – как на нежданного посетителя, который должен теперь объяснить ему, зачем пришел. Эля как всегда, кляня и презирая себя, поддалась:

- Ты меня звал.

- Ах да, - также театрально припомнил он – занятой человек, немудрено и позабыть всякие мелочи. Он поднялся и пересел в кресло под торшером.

Сделав над собой самое настоящее волевое усилие – желание смирно стоять в дверях и ждать, пока ей позволят сесть, было почти непреодолимым – Эля опустилась в кресло напротив.

Отец склонил голову к плечу и долго молча разглядывал ее – так в зоопарке смотрят на свинью-бородавочника: гадость редкостная, глаза б не видели, но деньги «плочены» и надо смотреть. Эля тоже молчала. Они с отцом не разговаривали уже больше месяца, о его намерениях она узнавала только по щедро разбавленным плачем бабушкиным пересказам. Вроде бы не было никакого «объявления войны». Затянувшаяся молчанка имела вполне нормальное, человеческое объяснение, ведь они почти не встречались: на работу Эля уходила рано, с подработок возвращалась поздно, и сразу нужно укладывать Яську в постель. Но когда в прошлые выходные Эля перехватила отца в общем коридоре и по старой памяти предложила приблудившуюся лихую фантастику, он шарахнулся так, будто ему не книжку протянули, а из огнемета прицелились. А его новая супруга с возвышенно-жертвенным лицом метнулась между ним и Элей – словно своим телом прикрыла от грозной опасности.

А потом был Новый год. Судя по нервному вдохновению, с каким бабушка готовила, и как гоняла Элю с уборкой обеих квартир – своей и отцовской – в ту ночь она искренне надеялась на примирение. Как же, такой праздник – не просто новый год, но и новый век! Двадцать первый! Будущее пришло! Разве можно в такую ночь оставаться в ссоре? Она суетилась, любовно накрывала стол и…то и дело с надеждой поглядывала на двери спальни, где уединились отец и его новая жена. Бабушка, ждала, ждала… расставляла любовно приготовленные блюда… меняла местами бокалы… перекладывала вилки…

А отец с женой просто не вышли из комнаты. Эля с бабкой, две идиотки, остались перед накрытым праздничным столом: слушать доносящийся из спальни смех и звон двух бокалов.

Будущее пришло… но радости не принесло, во всяком случае, для Эли.

Но ведь теперь же отец ее позвал? На мгновение Эле вдруг показалось, что он перебесился, приступ злобы прошел – в первый раз, что ли? – и можно будет, наконец, договориться, если не по-человечески, то хоть разумно.

- Элина, ситуация стала совершенно невыносимой. Ее надо разрешить, - объявил отец тоном, в котором ясно слышалось, что именно Эля всячески уклоняется от разрешения невыносимой ситуации.

- Я, конечно, не ожидал, что ты опустишься до такого! Использовать ребенка, пытаясь выторговать для себя имущество – довольно грязная манера, - и он снова брезгливо поморщился. – То, что ты запретила Ярославу приходить к нам, весьма огорчило мою жену.

Эля вдруг почувствовала, как слюна наполняет ей рот. Много слюны, она хлынула разом, словно собиралась утопить Элю изнутри. Эля судорожно сглотнула и выдавила:

- Я ничего не запрещала…

Дальше надо было просто-напросто гаркнуть: «Ты сам выгнал ребенка, наверняка с полного согласия твоей стервы.» Но глаза отца пялились в нее с оловянным, как у прусского фельдфебеля, спокойствием. И она не смогла, просто не смогла…

- Ничего я не запрещала… Ты же знаешь, сколько у него всяких кружков, он устает, а сейчас елки начались, - стала оправдываться она, пытаясь хоть в тоне сохранить некоторую внушительность. Но какое там, лепет – он и есть лепет.

- Я не о ребенке собирался с тобой говорить, - словно она сама навязала ему разговор о Яське, бросил отец, и взмахом узкой ладони отмел такой нестоящий его внимания предмет, как Элин ребенок.

- Элина, я содержал тебя тридцать лет…

Элина поглядела на него в изумлении – чего? Даже если считать с девятью месяцами до рождения, все равно многовато выходит!

- Даже ты не осмелишься сказать, что я был плохим отцом. У тебя было все: английский, поездки, заграницей ты училась…

Элина почувствовала, что сейчас и впрямь захлебнется этой слюной, которая все наполняла и наполняла рот. Конечно, было, но ты-то, родной, какое к этому имеешь отношение?

- Когда ты вышла замуж… - его привычно перекосило, - Квартиру тебе обеспечили, и тебя, и твоего мужа, и ребенка вашего содержали… - сознание своей правоты заливало его до краев, аж выплескивалось.

Эля пристально уставилась на самодельный абажур лампы. Очень давно его делала мама и теперь свет мягко струился сквозь золотисто-коричневые кружевные прорези, и это было единственное место, куда Элина вообще могла смотреть.

- Когда слегла твоя мама, моя жизнь стала страшной…

Где она была страшной? В Испании? В Америке? В прочих заграницах, в которых отец благополучно отсиживался, пока Эля с бабушкой поднимали на утку истощенное болезнью, неподвижное мамино тело и перевязывали кровавые провалы пролежней.

- Все деньги уходили на мамино лечение…

Господи, хоть бы он сам себя слушал – если все деньги уходили, на что он тогда содержал Элю и ее семью?

- Я считаю, что полностью выполнил свой долг! – тоном адмирала Нельсона – офицера и джентльмена – закончил отец.

- Я заслужил нормальную жизнь. Нормальную семью. И то, что вы с бабушкой начали буквально изводить мою жену из-за денег… - он скривился.

- Я всего лишь попросила тебя продать твою и мою квартиру вместе, как одно целое, чтобы мы с Яськой могли купить себе другую, - чтобы прервать обличительную речь отца, Эле потребовалось все ее мужество, - Бабушка всего лишь просила дать ей возможность жить отдельно. Мы просто просили… После смерти мамы ты устроил свою жизнь, как тебе хотелось. Дай же и нам теперь возможность устроить свои жизни.