Верни меня домой

Глава 13

Серый

Ковалевская смешная, когда утром выползает из кровати и хочет спать. Губы припухшие, и один глаз закрыт, не знаю, почему именно один глаз. И на все вопросы мычит, что не спроси – «Ууууу». Торможу себя. Постоянно торможу. Это чужая женщина. Нельзя.

На ноге у неё шрам. Огнестрел, сто процентов. Я эти следы ни с чем не спутаю. Как пулю словила? Куда она ввязалась? Где была четыре года?

Какая-то близкая она. Я никогда не жил с девушкой в одной квартире. Я ж даже просыпаться утром с ними не люблю, потому и не вожу к себе баб, или к ним, или нейтральная территория, а после секса свинтить по-быстрому, без вот этих всяких. Вот чёрт, а ведь это, действительно, первый раз, никогда не жил с девушкой. Да я вообще после школы ни с кем никогда не жил. Армия не в счет, это вынужденное проживание на одной территории, а когда дембельнулся, у Вовки прожил всего неделю. Уехал в город, снял квартиру и замутил с Мироном бизнес. Никогда я по собственному желанию ни с кем не жил. Всегда точно знал, что быт зависит только от меня, ни на кого полагаться не надо, я со всем справлюсь. Это мой первый раз.

А Снегурочка – неряха. Да ну на хрен! Ну как так-то? Не парится вообще. Вещи на место не кладет. Кружку за собой не моет. Сварила макароны, вода выкипела, разводы на кастрюле, плита вся замызганная. Фу. А душ приняла – воды по колено на пол налила, а волосы её везде. Вообще везде! Она лысеет что ли? Или специально их вырывает и ходит разбрасывает?

День рождения. Это вообще трындец какой-то. Выть хотелось. Вот как она узнала, что у меня в детстве не было ни одного дня рождения? Торт. Не было торта у меня ни разу, особенно с надписью. Свечка. Я так только в кино видел. Шарики какие-то. Охренеть. Подарок протягивает в упаковочной бумаге. Мне! Подарок! Открываю бумагу аккуратно, красивая такая, гладкая, пальцы скользят, нельзя такую красоту рвать. А там джип на пульте. А Ковалевская через плечо заглядывает и спрашивает: «Нравится?». Хорошо хоть не передо мной встала. Я глаза закрыл, зубы сжал и головой киваю, шепчу: «Нравится». Так, Серый, ну чего как сопля, а? Дыши давай.

Но прикончило меня другое, просто разметало на запчасти по всей квартире. Когда к столу позвала, а на кухне – каша рисовая с маслом. Комок сглотнул, головой киваю, «спасибо» говорю, а сам ложку в рот – как у неё получилось, вот откуда знает, как люблю, ведь даже прихватилась ко дну кастрюли, привкус такой, любимый. А тут вижу, что ещё какао и бутерброд. Улыбаюсь, извиняюсь и в ванную иду. Воду включаю и лбом в зеркало упираюсь. Глаза вытираю, умываюсь. Так, Серый, ты мужик или не мужик. Соберись!

Возвращаюсь за стол. И тут она про завтрак в детском саду говорит, какао, каша, бутерброд, и улыбается. Милая, да не был я никогда в детском саду, никто мне никогда завтраки не готовил. Улыбаюсь, опять головой киваю. Не надо ей это знать.

Почему она чужая женщина? Почему она не моя?

Проснулся утром от запаха, ею пахнет, Снегурочкой моей. Втягиваю воздух и задерживаю дыхание, нос щекочет её запах, а я в её постели. Накрылся одеялом по самые уши и подушку её к себе прижимаю. Лучшее утро. Так я ещё не просыпался.

***

Трехэтажный мат. Визгливый голос матери и её бормотание. Опять звук бьющегося стекла.

Пьяное нечленораздельное мычание этого алкаша. Я вижу его прямо перед собой и не могу сдвинуться с места. Он дышит перегарным смрадом мне в лицо, невидящие налитые кровью глаза смотрят мимо меня, рот перекошен яростью. И мне снова пять.

– Какого хрена ты, ублюдок, побираться ходил опять? К Нинке, соседке. А? – он хватает меня за шиворот и начинает трясти. От ужаса я не могу пошевелиться, руки и ноги меня не слушаются, и я висну в его руках как куль с мукой.

– Сколько раз говорить тебе, чтобы ты не ходил за калитку. И брать куски ни у кого не смей! Тебя как щенка подкармливают, твари! – он плевался неразборчивыми словами. Потом он швырнул меня в стену, рванул за провод кипятильник, лежащий неподалёку. Я мигом сообразил, что сейчас будет, и невзирая на ушибленную ногу, встал и побежал, в воздухе засвистел провод, и меня обожгло болью. Вспышки боли пронзают меня насквозь, провод свистит и свистит, местами кожа лопается и висит лохмотьями, на меня начинает опускаться тьма, и последнее, что я вижу, это перекошенное пьяное лицо и кривые раздутые губы, выплёвывающие: «Будешь ещё? Будешь ещё?»

Открыл глаза. Выдохнул. А на полу напротив меня сидит Марта в своей смешной мешковатой пижаме с жирафом, смотрит на меня озабоченно, с тревогой.

– Ты кричал, – тихо, полушёпотом, мурлычет.

– Это сон, не бери в голову, иди ложись, – прохрипел я, а потом вдохнул и попытался выпрямиться на раскладушке.

Но когда Ковалевская меня слушала? Продолжает сидеть и пялится.

– Иди и спи. Я в порядке.

– Ты разговаривал во сне.

– Слушай, Марта. Не испытывай судьбу, а? Ночью у моей постели тебе делать нечего. Надеюсь, с памятью у тебя всё в порядке?

– Почему ты говорил, чтобы он тебя не трогал? Кто тебе снился?

Вот, ёлки.

– Иди спи.

– Я не уйду. Закрывай глаза, и если он опять тебе приснится, я тебя разбужу, – так по-детски, серьезно и шёпотом.

Обнять её захотелось. Просто по-человечески обнять, за её странности все и душу глубокую, как море. Я сел на кровати, посмотрел на неё, и понял, что пока она в моей комнате, я не усну.

– Пойдем чай пить. Хотя какой чай. Три ночи… У меня мороженное есть.

Она молча встала и пошла за мной. Немного в стороне, приняла мои слова про ночь, мою кровать и её память. Боится меня. Ну, а что ты хотел? Этого и добивался.

Сидим на кухне в темноте и жуем мороженое, которое выгребаем из кружек чайными ложками. Растрёпанная, в пижаме смешной, ноги босые. Надо купить ей тапки.

– Когда я была маленькая, мне снились плохие сны. Всем иногда снятся плохие сны. Всякая абракадабра – я от кого-то убегаю, куда-то падаю, прячусь, чаще всего снилось, что сестру мою похищают и забирают у меня, а один раз приснилось, что она умерла. Каждый раз ко мне приходил папа, садился на кровать и читал мне «АнтиБабая».

– Чего?

– Стишок детский такой про Бабая, почему он не страшный. Там что-то типа «не играл в игрушки, не жевал ватрушки, не смотрел мультяшки, не гонял в пятнашки», про то, что дед Бабай не страшный, он хмурый, потому что одинокий.

Она тихонько рассмеялась.

– Совсем на память не помню, но я его записала. Просто тогда подумала, что буду своим детям читать. Все дети боятся бабайку и иногда видят плохие сны.

– Хочешь детей? – я постарался скрыть разочарование.

– Ну, как бы все девочки хотят детей, – она тихонько нервно рассмеялась и добавила: – Наверное.

– Должны хотеть, ты имела ввиду.

– Семью девочки хотят обычно. А семья – это ж дети, ну и всё такое.

– А вот тебе повод для размышлений – это ты хочешь детей или тебе сказали, что ты должна хотеть детей.

– Что ты имеешь против детей? – смеясь спросила она.

– У меня их не будет. Не хочу передавать по наследству всю эту генетическую помойку от моих непутёвых предков.

– Почему ты так говоришь? – возмутилась Марта.

Ну ведь не отстанет! Будет дальше упражняться в испытании моих границ на прочность. Надо сразу её с небес на землю спустить. Чтоб не приставала со своими бабскими разговорами и сопливые комментарии от меня не ждала.

– Моя семья – алкаши.

– Дети не отвечают за своих родителей, – начала было она.

– Слушай. Ковалевская, нас семь. Я седьмой. У меня было пять братьев и одна сестра. Из всего выводка относительно нормальные только я и старший брат. Брат номер два сидит, это его третья ходка, и, скорее всего, живым он уже оттуда не выйдет. Брат номер три отравился водкой. Брата номер четыре зарезали в пьяной драке, когда я был в армии. Сестра. Она бухала и спала с кем попало с четырнадцати лет, её убили, когда я еще учился в школе. Брат номер пять – главный собутыльник моей матери, я его трезвым не видел уже года три, наверное. Вовка, старший, работает на лесопилке в Строгановке, квартиру ему купили. Он не пьет, живёт один с собакой, женщины у него нет.