Страница 9 из 15
XI
Чубыкин сдержал данное дяде слово и уж в этот день в рынке и около рынка больше не появлялся. Он даже вообще не просил сегодня больше милостыни, чувствуя, что в кармане его звенят четыре с чем-то рубля, и отдался бражничанью в закусочных и чайных той местности, где помещался ночлежный дом, в котором он провел две ночи, разумеется не забывая и винных лавок. В закусочных ел он только селянки, кильки, сосиски, сырую кислую капусту. Он ждал Скосырева, с которым, по условию, должен был встретиться около ночлежного приюта, когда Скосырев вернется с кладбища. Визит свой к отцу Чубыкин отложил до завтра или послезавтра, приберегая ту срывку, которую он сделает с отца, к такому времени, когда от имеющихся в кармане четырех рублей останется очень немного.
Со Скосыревым Чубыкин встретился только в сумерках в винной лавке, близ ночлежного дома. Чубыкин купил себе мерзавчика и выходил из винной лавки, а Скосырев входил в винную лавку за мерзавчиком. Чубыкин был уже пьян, а Скосырев еще пьянее его.
– Не попался? – спросил его Чубыкин.
– Как видишь, на свободе, хотя на Васильевском острове и удирал от фараона, – отвечал Скосырев. – Даже свистки тот давать начал, но я под ворота, на двор и сел за поленницами дров. Спасибо, что не надул и пришел к товарищу, – прибавил он. – Сегодня я тебя, Пудя, сам попотчевать могу… Невестке на отместку… На кладбище стрелялось важно.
– Ну?! А я, как обещал, для бани тебе переодевку белья принес.
По мерзавчику Чубыкин и Скосырев выпили тут же на тротуаре около винной лавки и закусили баранкой, которую Скосырев имел при себе.
– Так пойдем в баню-то? – предложил Скосырев. – У меня грешное тело давно бани просит.
– Завтра. Завтра утречком мы в баню пойдем, а сегодня я гулять хочу, кутья поповна, – отвечал Чубыкин. – У! Загуляла ты, ежова голова! – воскликнул он, как-то заржал от восторга, крутя головой, и стукнул ногой в тротуар. – Потчуй меня, товарищ, сегодня, пои вином, корми селянкой!
– Дурья голова, да одно другому не мешает. Баня баней, а угощенье угощеньем. Сначала попаримся, а потом и угощаться будем.
– Брось. Завтра утром будем в бане хмель выпаривать, а сегодня гуляю!
И Чубыкин уже стал выбивать ногами дробь на тротуаре, так что стоявший невдалеке от него на посту городовой подошел к нему и погрозил пальцем, сказав:
– Проходи, проходи! Около казенки безобразничать нельзя.
Чубыкин и Скосырев пошли по тротуару.
– Право, пойдем в баню, товарищ…. – уговаривал Чубыкина Скосырев. – У меня живого места нет, где бы не чесалось. С бани будет легче.
– Доктора говорят, что пьяному в баню ходить вредно.
– Ну?! Смотри, о чем заговорил! Да когда ж ты трезвый-то будешь? Ведь завтра, как выйдешь из ночлежки, так сейчас же опохмелишься.
– Из ночлежного? Нет, поднимай выше! Сегодня я в ночлежный-то и не загляну. Ночлежный – это монастырь. Туда хмельного и не впустят. А я гулять хочу. Пойдем, кутья, торбан слушать! Я знаю один постоялый двор, где на торбане играют. Музыку, музыку хочу! Пить будем.
Чубыкин снова начал приплясывать.
– Ну и здорово же ты, должно быть, настрелял сегодня! – крикнул Скосырев.
– Есть… Есть в кармане! Звенит. Дядя от меня сегодня тремя рублями откупился. Ведь у него-то я бельишко и вымаклачил для бани. Угощай, кутья!
– И не отрекаюсь. Веди на постоялый. Бутылка моя. Больше я не в состоянии, а бутылку – изволь.
– С селянкой обязан! – крикнул Чубыкин. – Я тебе рубаху с портами припас, черт паршивый!
– И с селянкой могу. На постоялом будем пить за упокой рабов Божиих Герасима и Анны. Так сегодня на кладбище приказывали.
– Плясать хочу!
Чубыкин продолжал приплясывать. На него напал какой-то хмельной восторг.
– Тише ты, тише. Не попади вместо постоялого-то в часть… – предостерегал его Скосырев. – Гляди, вон, городовой смотрит.
– Ты меня вином и селянкой, кутья, потчуй, а я тебя пивом, – говорил Чубыкин, утихнув и косясь на городового, но как только прошли мимо него, сейчас же воскликнул: – Ох, много я сегодня прогулять могу! И плясать буду. Танцы танцевать. Я знаю такое место, где плясать буду. Песни петь стану.
– Ну, веди, веди, – спокойно говорил ему тоже уж заплетающимся языком Скосырев. – Я сам тебе песню спою. Нашу семинарскую песню: «Настоечка двойная, настоечка тройная»…
– Знаю! Сами певали! – перебил его Чубыкин. – «Сквозь уголь пропускная – удивительная»…
– Тише! Не ори! Видишь, повсюду городовые…
– Ну и что ж из этого? Что ты меня все городовым пугаешь! Что мне городовой? Я милостыню не стреляю, а только веселюсь. Душа чиста – ну и веселюсь.
– Да ведь и за песни сграбастать могут. Нарушение общественной тишины и безопасн…
Скосырев запнулся.
– Ищи, Спиридон, винную лавку и покупай еще по мерзавчику, – сказал ему Чубыкин.
– А дойдем ли тогда до постоялого-то? Как бы не расхлябаться.
– На извозчике поедем, Спиридон. Уж кутить так кутить! Гуляй, золоторотцы!
– Вот оно куда пошло! А только что ж ты меня все Спиридоном… Не Спиридон я, а Серапион.
– Ну, Серапион, черт тебя задави. А все-таки ты Спиридон поворот. И я Спиридон поворот. Нас вышлют из Питера, а мы поворот назад, – бормотал Чубыкин.
Винная лавка была найдена. Скосырев зашел в нее, купил два мерзавчика, и они были выпиты. Чубыкин сделался еще пьянее и стал рядить извозчика.
– На Лиговку… К Новому мосту… – говорил он. – Двугривенный.
Извозчик смотрел на золоторотцев подозрительно.
– С собой ли деньги-то захватили? – спросил он.
– Не веришь? – закричал ему Чубыкин. – Бери вперед двугривенный! Бери!
– А поедем и по дороге сороковку купим, так и тебя распить пригласим, – прибавил Скосырев.
Извозчик согласился везти. Они сели и поехали. Чубыкин, наклонясь к уху Скосырева, бормотал:
– А ты, кутья, такие мне песни спой, какие ты в хору по садам пел. Эти песни я больше обожаю. Ах, товарищ! Что я по садам денег просадил – страсть!
– Могу и эти песни спеть, могу… – отвечал Скосырев.
XII
На другой день утром Чубыкин и Скосырев проснулись на постоялом дворе. Они лежали рядом на койке, на войлоке, в головах у них была перовая подушка в грязной тиковой наволочке. Лежали они не раздевшись, как пришли с улицы, Чубыкин был даже опоясан ремнем. Чубыкин проснулся первым, открыл глаза и увидел стену с замасленными пестрыми обоями.
«На постоялом дворе мы, а не в участке и не в ночлежном, – промелькнуло у него в голове, как только увидал он бумажные обои на стене. – Ну, слава богу, не попались!»
Он начал припоминать, что было вчера, и не мог сразу вспомнить, настолько пьяно закончил он вчерашний вечер. Он помнил только, что ехал на извозчике вместе со Скосыревым на постоялый двор на Лиговку, долго отыскивали они его, заезжали в винные лавки, покупали полубутылки, пили, раскупоривая посуду на улице, угощали извозчика. Чубыкин помнил, что они приехали на постоялый двор, но что было дальше, память не подсказывала ему. Только потом, минут пять спустя, начала восстановляться перед ним физиономия какого-то черноусого человека, игравшего на гармонии с ним за одним столом. Кажется, что люди пели, а он плясал.
За стеной начали бить часы такими ударами, словно они кашляли. Чубыкин стал считать и насчитал одиннадцать.
«До чего проспали-то! Словно господа…» – подумал он и решил, что надо вставать.
Он поднял голову, но голова была настолько тяжела и так кружилась, что он снова опустил ее на подушку.
«А здорово вчера хрястнули! Выпито было много, – пробежало у него в мыслях. – Голова как пивной котел».
Через несколько минут он повторил попытку встать, придержался рукой за стену, но для того, чтобы спуститься с койки, пришлось растолкать спавшего еще Скосырева, что он и сделал.
– Ты тут? – были первые слова Скосырева, когда он продрал глаза. – На постоялом мы, кажется? Ловко, что не попались. А ведь что выпито-то было!