Страница 4 из 15
– Пропью, милый… Это правильно… Но все-таки хоть в закусочной где-нибудь бы всласть пообедать. Давно уж я горячего не ел. Сейчас бы это я сткляночку, а потом селянку на сковородке с ветчинкой. Вот я уж пятиалтынный насбирал. Да что пятиалтынный! Пятиалтынный мало.
Приказчики распахнули ставни и вошли в лавку. Вошел вслед за ними и Чубыкин. Старший приказчик посмотрел на него с ног до головы и сказал:
– Накормить-то тебя, Пудя, и сейчас можем. Стоит только саечника позвать, у него и селянка есть, и все…
– Ярославский Борель? Знаю я его… и он меня, поди, помнит. Едал я у него… Но без сороковочки-то, Василий Парамоныч, мне и кусок в горло не пойдет. Да и зачем вас конфузить тут около лавки. А вы сложитесь, кому что не жаль, и отпустите мне деньгами. Отнесу я дань в казенку, выпью за ваше здоровье общее, а затем в закусочную. Сыпьте, господа, в шапку Пуду Чубыкину, сыпьте…
И Пуд Чубыкии снял свою войлочную шапчонку и протянул ее приказчикам.
Приказчики медлили, и один из них произнес:
– Складчину мы сделаем, не в этом речь. Но не лучше ли для тебя сапожонки какие ни на есть купить? Вон у тебя что на ногах-то…
Третий приказчик махнул рукой.
– Не стоит. Все равно пропьет. И сапоги пропьет. Я его характер знаю, – проговорил он. – Ведь уж не в первый раз.
– Пропью, милый… Истинно, пропью. Я и не скрываюсь, – откликнулся Пуд Чубыкин.
– Ну так вот тебе пятачок на выпивку.
– Благодарю покорно. Господа, сыпьте хозяйскому племяннику! – потрясал шапкой Чубыкин.
Приказчики клали кто пятачок, кто три копейки и говорили в свое оправдание:
– Тебе поменьше-то сразу давать, так лучше. Ведь еще не раз зайдешь попросить.
– Зайду, ребятки, зайду, если фараоны не изловят. Да ведь вот надо еще перед дяденькой Осипом Вавилычем предстать. Ему я уж завтра объявлюсь. А вам – мерси. Мерси и адье до другого раза, – закончил Чубыкин с ужимками, послал даже летучий поцелуй и выскочил из лавки.
V
Пуду Чубыкину сильно хотелось выпить водки. Да и холодно ему было в дырявой, хотя и ватной ситцевой кацавейке, далеко не доходившей до колен. Штаны были тоже нанковые, а не суконные, из стоптанных сапожонок выглядывали пальцы, носков не было, и ноги в сапогах, хотя и были обернуты тряпками, но очень тонко, так как сапоги были малы и при более сильном окутывании ноги в них не влезали. Самые ступни ног он должен был даже обернуть в газетную бумагу, чтобы надеть сапоги. Единственной вполне теплой вещью на нем был гарусный шарф на шее, спускавшийся своими концами на грудь под кацавейку. При согревании изнутри водкой такой костюм еще грел в холодную осеннюю погоду, но у Пуда Чубыкина со вчерашнего полудня водки во рту не было, а сегодня моросил снег, и погода была уж похожа на зимнюю.
Выйдя из лавки дяди, Чубыкин остановился на углу и сосчитал собранные им деньги. Оказалось всего пятьдесят две копейки.
«Мало еще, – подумал он. – Мерзавчика пить не стоит, очень уж посуда мала, только разбередишь себя, и никакого толку не будет. А выпить сороковку, так много ли мне тогда на селянку и на ночлег останется! Пустяки. А сегодня для прибытия в Питер хочется всласть солененького с кисленьким поесть. Да должен я вечером еще товарища лужского кадета попотчевать. Обещал ему. Нет, надо еще посбирать, пока трезв. Пьяному собирать хуже. Мало кто подает. Незнакомые совсем не подают», – решил он и вошел еще в лавку – шорную.
Пахло кожей, ворванью. Висели хомуты, шлеи, подпруги, супони, гужи. Целый ряд дуг ломовых стоял на полу. На полках виднелись разложенные щетки разных сортов, пачки с металлическими украшениями для сбруи, нашильники для парной упряжи, а с потолка были свесившись валеные сапоги. На скамейке около выручки сидел хозяйский сын, черненький, с маленькой бородкой, в барашковой скуфейке, в тулупчике на овчине. Он курил папироску и читал газету. Приказчик за прилавком кроил ремни из кожи.
– Пожертвуйте на сткляночку… – начал Чубыкин, остановясь около двери.
Читавший газету хозяйский сын быстро опустил газетный лист, взглянул на Чубыкина и быстро воскликнул:
– А! Явленное чудо! Пуд! Недолго же ты нынче пропадал. Когда объявился?
– Вчера прибыл-с в Северную столицу и остановился в Европейской гостинице.
– Покажись-ка, покажись! Батюшки, в каком ты виде! В таком ужасном виде ты никогда еще не приходил.
– Приходил-с, Анисим Парфеныч… хе-хе-хе, запамятовали вы только… хуже еще приходил, приходил так, что даже рубашки под одежей не было, а сегодня я в рубашке, – отвечал Чубыкин.
– Откуда ты такие костюмы берешь?
– Музей у нас в Шлиссельбурге есть такой.
– Удивительно. А казенную одежу, в которой вас пересылают на место приписки, значит, побоку?
– Лишняя обуза, Анисим Парфеныч, для странного человека.
– Именно, братец ты мой, ты странный человек.
– Не судите и не осуждены будете. А лучше вот подайте, что милость будет.
– Да ведь я жалеючи. Когда-то мы с тобой гуливали по «Аркадиям» и «Аквариумам».
– Было, прошло и быльем поросло! На сткляночку…
Чубыкин махнул рукой и поклонился просительно. Хозяйский сын покачал головой и сказал своему приказчику:
– Ведь вот когда-то человек франтиком был, кадрили с фигурами монстр на вечеринках отмахивал, при фраке и при белом галстуке, и вдруг из полированного человека верхним концом да вниз. Который год по этапу-то ходишь? – спросил он Чубыкина.
– По этапу-то всего третий-с… Конечно, раньше я тоже уж свихнувшись был, но…
– Ах, Пудя, Пудя! Да неужто ты не можешь исправиться?
– Старая история, Анисим Парфеныч! Пожертвуйте…
Чубыкин опять махнул рукой.
– Да ведь пожертвовать на вино можно, но я хотел бы для тебя что-нибудь получше… – проговорил хозяйский сын.
– Не стоит-с.
– Дайте ему валенки, ребята. Снимите… Ведь зима начинается, а у него голые пальцы из сапог торчат. Вот тебе валенки сейчас дадут. Переоденься. Только смотри, не пропей их.
– Благодарим покорно, Анисим Парфеныч, но ручаться за себя не могу. Действительно, очень холодно, но…
– Ах ты какой! Ну, все равно, переобувайся. А ведь когда-то он по двенадцати рублей за сапоги платил.
– Слышал я, хотя сам и не запомню. В рынке сказывали, – произнес приказчик, подавая валенки.
Чубыкин стал переобуваться.
– Это я по старой памяти, так как мы с тобой, Пуд-ка, когда-то гуливали. Вместе ведь путались-то, но отчего я не свихнулся и отчего ты так опустился? – рассуждал хозяйский сын.
– Линия такая. Вы и я – ох, какое междометие обширное! Вы ведь трагедию-то знаете. Я мачеху полюбил, и она была ко мне очень склонна. Ну, отец… Он выгнал меня из дома. Мачеху на запор…
– Все-таки ты мог бы жить у кого-нибудь в приказчиках… Свой хлеб добывать… А теперь милостыню просишь, спился и в каком положении!..
– Анисим! Да ведь любовь… Я из-за любви погибаю!.. И из-за жалости к ней. Из-за Елены. Ты думаешь, ее-то мне не жалко? Вот что здесь у меня…
Чубыкин ударил себя в грудь кулаком, а потом смахнул с глаза слезу.
– Забыть надо. Пойти к отцу повиниться… – продолжал хозяйский сын.
– К отцу? Да разве он впустит? Ведь он проклял меня. Помните, когда мы с ней, с мачехой, бежать задумали? Ты должен помнить. Нас тогда у Красного кабачка накрыли. И вот он меня проклял, а ее на запор, на ключ. Что-то она теперь, сердечная?..
– Недавно вместе с твоим отцом в театре сидела. Она-то угомонилась. В «Аквариуме» она тут как-то летом с ним была. Только ты вот забыть и обдержаться не можешь.
– Такая уж планета надо мной! Ничего не поделаешь.
– Брось пьянство. Наплюй на паскудную, забудь мачеху, так и мы тебя к себе в приказчики возьмем. Я упрошу отца. Только ты мне должен дать слово, поклясться перед иконой, что бросишь.
– Да ведь уж пробовал взять меня дяденька мой Осип Вавилыч, но толку-то не вышло, – отвечал Чубыкин.
– Дядя твой поместил тебя в своей лавке, а лавка его против окон твоей мачехи – ну, понятно, она тебя и раздражала. А мы поместим тебя служить не здесь в лавку, а в нашу лавку в другом рынке. Подумай, Пуд.