Разгневанная река

Приближались переводные экзамены, и на переменах в «актовом зале» стоял возбужденный гул. Студенты и студентки метрополии держались особняком, они громко разговаривали и смеялись, вели себя с хозяйской бесцеремонностью. Было здесь несколько лаотянцев и кхмерцев, как правило молчаливых и замкнутых.

Донг примостился наверху, в последнем ряду. Ему были знакомы лишь несколько ребят — его соседи по галерке.

Створки небольшой двери позади кафедры раскрылись, и из нее, как в цирке, появился старый лысый европеец в черной мантии с закинутым через плечо красным помпоном. Это был профессор экономики. Он поднялся на кафедру, окинул взглядом зал, выждал, пока стихнут аплодисменты, и стал читать лекцию с быстротой пулеметной очереди. Студенты склонились над тетрадями и заскрипели перьями.

Донг старался записывать лекцию почти дословно: говорили, что на экзаменах профессор спрашивает только то, что читает сам, и терпеть не может, когда студент привлекает другие материалы. Очень скоро у Донга одеревенела рука, в ушах стоял гул, но он писал не отрываясь, не слыша ничего, кроме голоса профессора. Однако из головы не выходил разговор с Ти. Что же получается? Каждое утро он ездит на стадион, стремясь на какие-то доли секунды улучшить результаты стометровки, спешит в университет, чтобы занять место в аудитории, слушает до одурения лекции, идет в библиотеку, роется в сводах законов, а вечером бежит на занятия с отпрысками Кханя, чтобы заработать на жизнь и учебу. Имеет ли все это смысл сейчас, когда в стране происходит такое?.. Донг продолжал автоматически писать, чувствуя, как им овладевает апатия. Едва дождавшись конца лекции, он собрал портфель и выскользнул на улицу.

Куда теперь? Отыскав на стоянке велосипед, он тихо побрел по аллеям, усыпанным пожелтевшими осенними листьями. Такие же желтые и сухие листья падали с деревьев, плавно покачиваясь в воздухе. Как недоставало ему сейчас друга! У Лока он давно не был. Как он там?.. Донг вспомнил ночь в Хайфоне перед отъездом Лока на Юг. Лежа тогда на одной койке, они проговорили чуть ли не до утра. Сколько энтузиазма было в речах Лока! Вспоминая о замыслах друга, Донг только вздыхал, собственная судьба представлялась ему в самом неопределенном свете.

Вдоль безлюдной улицы гулял ветер, увлекая за собой опавшие листья, и они носились по асфальту, обгоняя друг друга. Донг задумчиво шагал, ведя рядом велосипед. Незаметно для себя он прошел арку позади здания суда и оказался возле центральной тюрьмы. Перед ним высилась глухая каменная стена, утыканная осколками бутылочного стекла. На сторожевой вышке, в одном из углов, за железными прутьями решетки и колючей проволокой виднелся часовой-вьетнамец с винтовкой на плече. Вот он сделал несколько шагов в одну сторону, повернулся, прошагал то же расстояние обратно и застыл, глядя внутрь тюремного двора.

— Бонжур, Донг! Вот здорово! Ведь я же тебя ищу!

Донг обернулся. К тротуару на велосипеде подъезжала Фи. За ней подкатил какой-то парень в гимнастерке цвета хаки, наголо обритый, в очках. Если бы не велосипед, его можно было бы принять за японца. Даже полотенце у пояса висело, как у японского солдата. Остановившись, парень молча, нагло уставился на Донга. Лицо его показалось Донгу странно знакомым, однако он не вспомнил, где и когда мог его видеть. Фи сошла с велосипеда, протянула Донгу руку и, обернувшись, бросила своему спутнику:

— До свидания, Зунг, мне надо поговорить с другом.

И, не дожидаясь ответа «японца», она потянула вперед велосипед Донга.

— Ну, что же вы застыли, господин Тарзан? — шепнула она Донгу. — Вы должны меня немного проводить.

Донг рассмеялся, взглянув на лукавое личико, и послушно последовал за ней.

— Не вздумай оборачиваться, — продолжала Фи скороговоркой, — он за нами следит. Извини, пожалуйста, Тарзан, но мне нужно отвязаться от этого бонзы. Пристал, как пиявка. Надеюсь, тебе не в тягость мое общество?

Тут только он вспомнил: этого Зунга он видел в прошлом году в имении Кханя. Тогда, правда, парень не брил головы и не носил очков. Донг улыбнулся и полушутя, полусерьезно попросил:

— Не называйте меня, пожалуйста, Тарзаном.

Фи удивленно захлопала длинными ресницами:

— Почему? Тебе не нравится? Ну хорошо, не буду. Ты все еще занимаешься с Тыонгом и Нгует? Бедняжка сохнет по тебе.

— Откуда вы… — начал было Донг и залился румянцем.

— От-ту-да!.. — передразнила его Фи. — Ладно, поехали на Конгы. В такую погоду грех не погулять!

Фи проворно вскочила на велосипед и завертела педалями. Донг догнал ее и молча поехал рядом. Девушка насвистывала мелодию из какого-то модного кинофильма и, поворачиваясь иногда к Донгу, едва заметно улыбалась. Ее веселое настроение передалось и Донгу. «Вот счастливая! — думал он. — Ни забот, ни тревог…»

Так они доехали до улицы Конгы, сошли с велосипедов и направились вдоль берега под купами деревьев. Белые, точно из ваты, клубы пара поднимались над озером Чукбать. Северный порывистый ветер рвал их в клочья и отгонял на середину озера. А через дорогу блестело бескрайнее, покрытое барашками Западное озеро. Ветер развевал шелковый шарф Фи, фиолетовая ткань платья плотно облепила длинные, стройные ноги девушки. Над головой сияло голубое небо, и, когда смолкал свист ветра, становилось так тихо, что с противоположного берега озера Чукбать доносился шум турбин электростанции.

Фи повернулась к озеру, подставив лицо порывам ветра.

— Как дует! — зябко поежилась она.

— Вам холодно?

— Немного. Но все равно хорошо! А ты любишь ветер? Странно, почему над Чукбать все еще туман?

— Это не туман. С электростанции в озеро спускают воду, и, когда холодно, над ним поднимается пар.

— Действительно! До чего я глупа! А ты, Донг, такой образованный…

Донг поднял воротничок рубашки.

— Нам, пожалуй, лучше зайти в пагоду, там не так дует.

Немного помедлив, Фи согласилась:

— Ну что же, можно и зайти.

Они прошли с велосипедами по едва выступавшей над поверхностью воды кирпичной дорожке.

— Сядем! — предложила Фи. — Ты не пожертвуешь мне свой портфель? Как удобно сидеть на таком солидном портфеле!

Фи уселась под деревом, у самой кромки воды, и, вытянув ноги, довольно рассмеялась. Стоявший неподалеку мужчина с удочкой оглянулся, потом смотал леску и перешел подальше. Донг отошел к пагоде и стал ее рассматривать. Время от времени он оборачивался на Фи, которая задумчиво сидела, обхватив колени руками, и, казалось, позабыла обо всем на свете. Донг не спеша прошел во двор пагоды и стал медленно огибать сквер, разглядывая старинные надгробия. Однако мысли его были заняты другим. Интересно, думал он, можно ли назвать Фи красивой? У нее, пожалуй, слишком большой рот и глаза чуть навыкате, зато она высокая и стройная, этого у нее не отнимешь. Есть в этой девушке что-то притягательное. Наверное, все дело в том, что у нее очень подвижное лицо. Ни глаза, ни рот, ни даже копна волнистых волос ни на минуту не оставались в покое. Донг улыбнулся, мысленно сравнив Фи и Нгует. Вот уж две противоположности! Его надутая флегматичная ученица, видать, и вправду влюбилась в него. Донгу она совершенно не нравилась, но все же приятно сознавать, что в тебя кто-то влюблен. А как относится к нему Фи? Нравится ли он ей? В такой сразу не разберешься. Говорит — не поймешь, не то всерьез, не то шутит. Ей все нипочем, смеется надо всем на свете!..

А Фи сидела под деревом, задумчиво глядя на воду. Сейчас лицо девушки стало совсем иным; обычно насмешливый рот был плотно сжат, между бровей обозначилась глубокая складка. Одной рукой она машинально выщипывала траву. Почти всем знакомым, как и Донгу, Фи представлялась беззаботной, даже легкомысленной, и вряд ли кто-нибудь догадывался об ее истинных мыслях и чувствах. Фи нередко овладевала непонятная тоска и глубокое отвращение, чуть ли не ненависть к окружающим ее людям. По существу, на всем белом свете у нее был один только близкий человек — мать. Но с недавних пор она стала испытывать к ней что-то похожее на жалость и, быть может, даже презрение. Фи видела, что из-за своей слабохарактерности мать превратилась в игрушку этого типа. Нет, она не упрекала мать за ее второе замужество. Маленькой она, правда, ревновала мать к будущему отчиму, хотела, чтобы та принадлежала только ей одной. Когда они все-таки поженились, Фи была вне себя. Плакала, придумывала разные способы детской мести. Но позднее, когда Фи стала старше, все представлялось ей в ином свете. От первой жены у отчима остался сын, Тхук, почти ровесник Фи. Потом родилась Нгок. Таким образом, в их семье теперь было трое детей, и все трое совершенно разные. Это приводило к частым ссорам, упрекам, оскорблениям. Особенно когда речь заходила о деньгах или вообще о каком-либо дележе. А впрочем, их семья ничем не отличалась от других. Все это не могло не сказаться на характере девочки. Она стала замкнутой, упрямой, ее раздражала зависимость от отчима, теперь даже свои чувства к матери она проявляла по-иному, словно боясь дать им власть над собой. Многочисленные знакомые и родственники не могли нахвалиться на отчима. Его почитали человеком высокой морали. Он действительно соблюдал старинные традиции, не в пример другим, не увлекался певичками. Его никогда не видели в европейском костюме — всегда в традиционном национальном платье и тюрбане. Говорил он мягко, поступь у него была степенная. Отчим знал немного китайскую грамоту и охотно рекомендовал односельчанам китайские лечебные травы. А мать чахла прямо на глазах. Конечно, и годы брали свое, но больше всего ее старили постоянные ссоры и скандалы в доме. Вглядываясь иногда в лицо матери, Фи невольно вспоминала, какой она была лет семь-восемь назад — красивая, жизнерадостная. А сейчас эта седая грустная женщина с усталым лицом была похожа на молчаливую тень, бесшумно скользившую по дому. Приезжая домой на каникулы, Фи с каждым годом все острее чувствовала себя чужой в семье. Она видела, что ее приезды всем в тягость. Да, они украли у нее мать!