Страница 80 из 82
– Ты прав, – ответил он, – надо было заняться этим раньше. Но именно сейчас я вдруг испугался за нее.
Хунд пристально посмотрел на товарища.
– Ладно, – сказал он. – Осмелюсь предположить, что у тебя есть веская причина поступать так, а не иначе. Как же мы это сделаем?
– Я выйду, когда стемнеет. Встретимся на том месте, где испытывали катапульты. А днем собери полдюжины человек. Но учти: они не должны быть норманнами. Возьми англичан, вольноотпущенников. И пусть они выглядят как вольноотпущенники, понимаешь? Вроде тебя. – Шеф имел в виду людей малорослых и недокормленных. – Вели им взять коней и продовольствия на неделю, но одеться похуже – не в ту одежду, которую мы им выдали. И есть еще одно дело, Хунд, для которого ты мне и понадобился. Меня, одноглазого, слишком легко узнать. – Шеф не добавил: «Такого, каким меня сделал ты». – Когда мы отправились в лагерь Рагнарссонов, это было не важно. Теперь же, если я сунусь к единоутробному брату и отчиму, мне понадобится маскировка. Слушай, что я решил…
Шеф изложил свой замысел. Хунд время от времени встревал с замечаниями и советами. Наконец маленький лекарь медленно спрятал яблоко Идун и оправил котту так, чтобы амулета не было видно.
– Мы справимся, если боги помогут, – произнес он. – Ты подумал, какие пойдут разговоры о твоем исчезновении, когда проснется лагерь?
«Люди решат, что я бросил их на произвол судьбы, – понял Шеф. – Оставлю письмо – пусть считают, что я ушел ради женщины. Но это не будет чистой правдой».
Он ощутил за поясом тяжесть оселка старого короля.
«Удивительно, – подумал Шеф. – Когда я шел в лагерь Ивара, моей единственной мыслью было спасти Годиву, забрать ее с собой и зажить припеваючи. Сейчас я собираюсь сделать то же самое. Но на сей раз… на сей раз я делаю это не ради нее. И даже не ради себя. Я делаю это, потому что так надо. Вот в чем ответ. А мы с ней только части ответа.
Мы похожи на маленькие шестерни, которые натягивают тетиву катапульты. Они не могут сказать, что больше не желают вращаться, – не можем и мы».
Он вспомнил странную притчу Торвина о мельнице Фроди, девах-великаншах и короле, который не давал им передышки. «Я с радостью позволил бы им отдохнуть, – сказал он себе. – И всем остальным, кто угодил в эти военные жернова. Но я не знаю, как отпустить их на волю. И как самому освободиться, тоже не знаю».
«Свободен я был только трэллом», – подумал Шеф.
Годива вышла из женских покоев с тыла огромного шатра короля Бургреда и стала крадучись пробираться вдоль длинного строя временно пустовавших столов. Спроси ее кто, она сослалась бы на поручение Альфгара: дескать, иду к королевскому пивовару сказать, чтобы откупорил еще несколько бочонков. В действительности она хотела выбраться из душного женского жилища, пока ее сердце не разорвалось от горя и страха.
Она уже не была прежней красавицей. Знала, что другие женщины судачат об этом, и гадают, что с ней случилось, и злобно радуются упадку фаворитки. Альфгар бил ее с каждой неделей все яростнее, хлестал березовыми розгами по голому телу в кровь. Такие дела не скроешь. Толика звуков просачивалась даже через стены деревянного дворца в Тамворте, стольном городе Бургреда. А в королевских шатрах, где она жила в летние месяцы военной кампании…
Слышали многие, однако никто не спешил на помощь. В часы, следовавшие за поркой, мужчины прятали улыбки, а женщины говорили кротко и умиротворяюще. Все они думали, что так уж устроен мир, но это не мешало им обсуждать неспособность Годивы ублажить супруга.
Никто из них – кроме Вульфгара, которому это сделалось безразлично, – не ведал меры отчаяния и гнева, охватывавших ее всякий раз, когда она думала о грехе, который они с Альфгаром совершали на пару, опускаясь на брачное ложе, – грехе кровосмесительства, неизбежно губившем их души и тела. Никто не знал, что она считала себя и убийцей. Дважды за зиму Годива ощутила жизнь, которая зародилась в ее утробе, но, слава Господу, так и не развилась. Почувствуй она обратное, ей бы хватило сил удалиться в лес, отыскать там собачью ртуть – пролесник многолетний, которым изгоняли плод, – и выпить горькую отраву, уничтожив в себе дитя позора.
Но даже не это иссушило и состарило ее лицо, не это согнуло ей спину и заставило ноги по-старушечьи шаркать. Виной была память о наслаждении, которое ей довелось испытать. Жаркое утро в лесу, листва над головой, теплая кожа в ее руках – ощущение воли и свободы.
Это продлилось час. Воспоминание о нем затмило всю остальную молодость. Каким же чужим показался любимый, когда они встретились вновь! Одноглазый, свирепый, обремененный страданием… В тот миг, когда он вернул ее…
Годива потупилась и чуть не бегом устремилась через расчищенную площадку за шатром, наводненную личной охраной Бургреда, его придворной гвардией и сотней воевод и посыльных мерсийской армии, которая по королевскому приказу вяло наступала на Норфолк. Юбки Годивы прошуршали позади праздной компании, внимавшей слепому менестрелю и его слуге. Она, не вдумываясь особо, узнала балладу о Зигмунде, Победителе Дракона, которую слышала раньше при отцовском дворе.
Шеф наблюдал за ней со странным холодом в груди. То, что она находилась в лагере, с мужем вместе, было хорошо. То, что он стоял в шести футах, а она его не узнала, было и вовсе славно. Плохо же то, что она выглядит измученной и больной. А еще хуже его собственное спокойствие: сердце, вопреки ожиданиям, не сжалось, как случалось всякий раз с того дня, когда он увидел в ней женщину. Шеф чего-то лишился. Не глаза – какой-то частицы души.
Шеф отогнал эти мысли, допел песню, и Хунд, его помощник, выскочил с сумой в руках. Воины, которые пребывали в хорошем расположении духа, начали толкать его по кругу. В суму полетела нехитрая снедь: краюха хлеба, кусок черствого сыра да половина яблока – то немногое, что имелось у них при себе. Такая работа, конечно, никуда не годилась. Разумные гастролеры дождались бы вечера, явились к господину и попросили разрешения потешить общество. Тогда, может статься, они получили бы приличный ужин и ночлег, а то и скромную сумму денег или завтрак в дорогу.
Но такая бестолковость соответствовала наружности бродячих артистов. Шеф понимал, что нипочем не сошел бы за настоящего менестреля. Он предпочел прикинуться отребьем, порождением войны, какого было полно во всей Англии: младшим сыном в семье, который был искалечен в битве и отвергнут родней и ныне пытается кормиться песнями о воинской славе. Стараниями Хунда его тело превратилось в книгу, понятную для всех с первого взгляда. Сначала друг искусно нарисовал ужасный шрам, который протянулся через все лицо Шефа, – след топора или меча, угодившего поперек глаз. Затем забинтовал этот шрам грязным тряпьем, которым пользовались английские лекари, оставив видными только края раны, как намек на то, что скрывалось под повязкой. После этого Хунд подложил под широкие портки планки и примотал их так, что Шефу стало не согнуть колени; под конец же, сделав страдание неимоверным, приторочил к спине железный прут, дабы исключить всякое свободное движение.
– Ты зазевался, – объяснил он. – Викинг ударил тебя по лицу. Падая вперед, ты заработал по хребту топором или боевым молотом. Теперь у тебя костыли, и только так ты волочишь ноги. Вот что с тобой случилось.
Но никто не удосужился вызнать у Шефа его историю. Для опытного воина все было очевидно. Другой причиной, по которой мерсийцы не стали расспрашивать калеку и его убогого подручного, был страх. Каждый воин знал, что и ему грозит подобная участь. Короли и лендлорды содержали иных увечных в знак собственной душевной щедрости или исходя из родственных чувств. Но в целом воюющая страна не могла позволить себе такую роскошь, как милосердие и заботу о сирых и убогих.
Слушатели разошлись по своим делам. Хунд вытряхнул содержимое сумы, передал половину заработка Шефу и присел на корточки рядом. Опустив головы, они принялись за еду. Их голод был неподдельным. Они уже двое суток продвигались к центру лагеря Бургреда, одолевая по десять миль в день. Шеф восседал кулем на краденом осле; питались они лишь тем, что удавалось промыслить; спали одетыми в холодной росе.