Страница 43 из 292
Элмер вышел в бледно-голубой мир — в небе висела половинка луны. Он направился по тропке, проложенной Этельбертом, и добрался до высокой и черной стены леса.
— Этельберт! — позвал он.
Ответа не было.
Элмер шагнул сквозь стену леса. Ветки хлестнули его по лицу, низкие кустики вцепились в ноги.
— Этельберт!
Откликнулась только виселица. Цепи лязгнули, и скелет с грохотом рухнул на землю. На восемнадцати дугах теперь висело только семнадцать трупов. Одно место было вакантно.
Элмер не на шутку заволновался: где же Этельберт? Он пробивал себе дорогу все глубже и глубже в лес. Наконец добрался до просеки и, запыхавшись, вытер испарину. Капли пота жалом кололи глаза.
— Этельберт!
— Отец? — отозвался Этельберт откуда-то из чащи. — Иди сюда и помоги мне.
Элмер пошел на звук, выставив руки вперед.
В кромешной тьме Этельберт схватил отца за руку.
— Осторожно! — предупредил мальчик. — Еще один шаг — и попадешь в ловушку.
— О-о, — произнес Элмер. — Значит, пронесло. — Чтобы доставить сыну удовольствие, он изобразил испуг. — Это же надо!
Этельберт потянул руку отца вниз и прижал ее к чему-то, лежавшему на земле.
На ощупь Элмеру показалось, что это большой молодой зверь — мертвый. Он опустился на колени.
— Олень! — сказал он.
Голос его вернулся к нему, словно из недр земли.
— Олень, олень, олень.
— Целый час вытаскивал его из ловушки, — сказал Этельберт.
— Ловушки, ловушки, ловушки, — повторило эхо.
— В самом деле? — удивился Элмер. — Боже правый! Я и думать не думал, что ловушка такая хорошая.
— Хорошая, хорошая, хорошая, — откликнулось эхо.
— Ты и вполовину правды не знаешь, — сказал Этельберт.
— Не знаешь, не знаешь, не знаешь, — вторило эхо.
— А эхо-то откуда? — спросил Элмер.
— Откуда, откуда, откуда? — отозвалось эхо.
— Оттуда, — ответил Этельберт. — Из ловушки.
Элмер отпрянул — голос Этельберта доносился из огромной дыры перед ним, из земных глубин, словно из врат ада.
— Ловушка, ловушка, ловушка.
— Это выкопал ты? — спросил потрясенный Элмер.
— Это выкопал Бог, — ответил Этельберт. — Яма ведет в пещеру.
Элмер обмяк и распростерся на простыне леса. Голову он пристроил на остывающем и твердеющем крупе оленя. В густоте зеленого сплетения наверху была лишь одна прореха. Через нее струился свет одинокой звезды. Она светила Элмеру радугой, потому что он смотрел на нее сквозь призму из слез благодарности.
— Могу ли я желать от жизни большего? — спросил себя Элмер. — Сегодня жизнь дала мне все, о чем можно мечтать, — и даже намного больше. С Божьей помощью мой сын поймал единорога. — Он коснулся ноги Этельберта, погладил свод стопы. — Если Господь внял молитвам простого дровосека и его сына, — сказал он, — значит, в этой жизни возможно все.
Элмер едва не погрузился в сон, до того он почувствовал себя заодно с Божьим промыслом.
Его разбудил Этельберт.
— Отнесем оленя маме? — спросил Этельберт. — Устроим полуночный пир горой?
— Всего оленя тащить не надо, — решил Элмер. — Слишком опасно. Вырежем лучшие куски мяса, а остальное спрячем здесь.
— Нож у тебя есть? — спросил Этельберт.
— Нет, — ответил Элмер. — По закону не положено.
— Сейчас что-то режущее притащу, — сказал Этельберт.
Элмер, недвижно лежа на земле, услышал, как сын спустился в пещеру, вот он ищет и находит дорогу все глубже в недра земли, вот он пыхтит и откидывает какие-то бревна на самом дне.
Вскоре Этельберт вернулся, волоча за собой что-то длинное, сверкавшее в луче одинокой звезды.
— Это подойдет, — сказал он.
И протянул Элмеру острый палаш Роберта Ужасного.
Была полночь.
Маленькое семейство наелось оленины до отвала.
Элмер поковырял в зубах кинжалом Роберта Ужасного.
Этельберт, не забывая поглядывать на дверь, вытер губы пером.
Айви с выражением блаженства на лице накинула на плечи попону.
— Знай я, что будет такой улов, — сказала она, — не говорила бы, что эта ловушка — несусветная глупость.
— С ловушками так всегда и бывает, — заметил Элмер. Он откинулся назад, желая порадоваться, что завтра не будет болтаться на виселице — ведь Роберта Ужасного больше нет.
Трофей
© Перевод. М. Загот, 2021
Если в день Страшного суда Господь спросит Пола, где должно находиться место его последнего упокоения — в раю или в аду, Пол скорее всего ответит: по его собственным и по космическим стандартам ему уготован ад — за ужасную вещь, совершенную им. Не исключено, что Всемогущий, во всей Его мудрости, возразит: мол, в общем и целом Пол прожил вполне безвредную жизнь, а за то, что он совершил, его уже и так изрядно помучила совесть.
Ослепительные впечатления военнопленного в Судетах со временем отползли в прошлое и утратили свой тревожный лоск, но одно пугающее воспоминание отказывалось уходить из подкорки Пола. Как-то за ужином добродушные подначки жены вызвали к жизни то, о чем он добросовестно старался забыть. Перед вечером Сью общалась с соседкой, госпожой Уорд, и та показала ей изысканный столовый сервиз из серебра на двадцать четыре персоны — Сью с удивлением узнала, что этот сервиз заполучил и вывез из воюющей Европы господин Уорд.
— Дорогой, — подзадорила Сью мужа, — неужели и ты не мог привезти оттуда что-нибудь стоящее?
Едва ли немцы могли предъявить Полу большие претензии, обвинить в мародерстве — все его трофеи ограничивались ржавой и плохо изогнутой саблей люфтваффе. Между тем его товарищи по мытарствам в русской зоне в период послевоенной анархии и свободного предпринимательства в чистом виде, длившийся несколько недель, вернулись домой, груженные сокровищами, как испанские галеоны, а Пол ограничился своей дурацкой реликвией. Как и другие, он располагал несколькими неделями и мог отыскать и забрать все, что душе угодно, однако его первые часы гуляки-завоевателя оказались и последними. Некий образ, надломивший его дух и изрядно унявший ненависть к врагу, образ, впоследствии так терзавший его, начал формироваться славным весенним утром 8 мая 1945 года в Судетах.
Пол и его товарищи по военному плену в Хеллендорфе не сразу свыклись с отсутствием охранников — те благоразумно сделали ноги еще прошлым вечером, намылившись в леса и холмы. Вместе с двумя другими американцами Пол неуверенно продвигался по кишащей людьми дороге в направлении Петерсвальда — еще одна деревушка на пятьсот очумевших от войны душ. Над человеческими реками, текшими в обоих направлениях, висел один и тот же вопль-стон: «Русские идут!» Преодолев в этой компании четыре утомительных километра, троица американцев расположилась на бережку ручья, пробегавшего через Петерсвальд, и парни начали гадать: как добраться до своих? Правда ли, что русские убивают на своем пути все живое? Рядом с ними в полутьме, забившись в конурку, сидел белый кролик и прислушивался к непривычному шуму извне.
Троица не разделяла ужаса, которым была охвачена деревня, и не испытывала особой жалости.
— Бог все видит — эти безмозглые наглецы давно напрашивались, — сказал Пол, и его товарищи в ответ мрачно ухмыльнулись. — После всего, что наворотили эти немцы, русским можно простить любой их фортель, — добавил Пол, и его спутники согласно закивали. Втроем они молча сидели и смотрели, как мечутся мамаши, распихивая детишек по погребам, другие суетливой цепочкой тянутся вверх по холму, чтобы укрыться за деревьями, а третьи, прихватив самые ценные пожитки, бросали насиженные места и вливались в текущий по дороге людской поток.
Идущий размашистым шагом младший капрал английской армии — глаза чуть навыкате — крикнул им с дороги:
— Ребята, лучше тут не рассиживайтесь — они уже в Хеллендорфе!
На западе появилось облако пыли, загромыхали грузовики, бросились врассыпную перепуганные беженцы — и в деревню вошли русские, они предлагали потрясенным горожанам сигареты, а тех, кто рискнул высунуть нос на улицу, одаривали влажными горячими поцелуями. Пол, со смехом выкрикивая «Американец! Американец!» поверх яростной аккордеонной музыки, что неслась из грузовиков с красными звездами, резво вокруг этих грузовиков запрыгал и был вознагражден: освободители бросили ему несколько буханок хлеба и кусков мяса. Возбужденные и счастливые, все трое, едва не роняя запасы съестного, вернулись к своему ручейку и усердно принялись за трапезу.