Страница 27 из 64
Постукивая каблучками по тротуару, меня обогнали две девушки и нырнули в тенистую аллею парка. Его раскрашенная всеми цветами радуги арка, словно на смотринах, шагнула за пешеходную дорожку, на площадь. Я тоже свернул в парк.
На открытой веранде павильона «Лето» продавали бочковое пиво. Я пристроился в хвосте очереди. Буфетчица — маленькая, пухлая, как пышка, женщина — улыбнулась мне. Года два назад из буфета столовой, где она тогда работала, украли продукты и деньги. Следов вора не обнаружили. Появилась версия: кражу, чтобы скрыть недостачу, симулировала заведующая буфетом. В райпотребсоюзе, да и у нас в отделе, нашлись горячие головы, заставили заведующую буфетом погасить недостачу. А спустя месяц мы все-таки нашли вора, заодно восстановили и доброе имя буфетчицы. С тех пор к работникам уголовного розыска она питает особую симпатию.
Забирая с мокрого прилавка сдачу, я спросил:
— Соня, пива еще много?
— Уже кончается. А что?
— Поговорить надо.
Сзади напирала очередь. Кто-то нетерпеливо сказал:
— Давай, шевелись, милейшая! Шуры-муры потом разводить будешь. Время — деньги.
— Граждане, не становитесь! Пиво кончается, — сказала буфетчица.
Очередь, хвост которой уже загнулся за выступ веранды, недовольно загудела. Я забрал с прилавка бокал с пивом и начал осматриваться, где присесть.
— Эй, хлопец! — кто-то осторожно потянул меня за рукав. Я оглянулся. За столиком сидели двое мужчин пенсионного возраста.
— Садись к нам, есть местечко, — сказал один из них с седым ежиком на голове и, сдвинув в сторону пустые бокалы, толкнул своего напарника: — Подвинься чуток, Макарович!
Я присел к столику. Мужчина с ежиком пододвинул ко мне лежавшие на газете кусочки сухой воблы, кивнул:
— Угощайся! — И как старому знакомому сообщил: — Мы тут с Макаровичем премию обмываем, точнее, лишнюю тройку пропиваем. Нам сегодня за рацпредложение на двоих сорок три рубля в бухгалтерии отвалили. Я заодно и Макаровича воспитываю, точнее, это самое, отучаю от крепкого спиртного...
Худощавый, с лысой головой и морщинистым, как печеное яблоко, лицом Макарович тихонько вздохнул и, привстав со стула, бодро спросил своего приятеля:
— Слышь, Семенович, может, все-таки сбегаю, а? Я мигом. Вот и товарищ за знакомство с нами...
Но Семенович прикрикнул на него:
— Сиди! Я вот тебе сбегаю! Тоже мне гонец выискался. — И пояснил мне: — Печень у него.
— А у тебя сердце. Вот! — ткнул приятеля в грудь Макарович.
— Правильно, сердце у меня. Потому и не пью, берегу свое сердце. А ты свою печень не уважаешь, не ценишь ее.
— Почему не ценю, почему не уважаю? — закипятился Макарович. — Очень даже ценю и уважаю. Сам знаешь, со Дня Победы в рот не беру ничего, кроме пива.
— Пива тоже нельзя при печени.
Они еще долго спорили, забыв про меня. Перешли на семейную тему, потом начали спорить о заводских делах. Они, видно, спорили уже не первый год. Я потягивал пиво, с улыбкой смотрел на стариков и чувствовал, как постепенно меня отпускает хандра и настроение начинает проясняться, как солнышко из-за тучи. Старики неожиданно, как и начали, прекратили спор, дружно допили пиво, так же дружно стукнули бокалами по столу и встали.
— Извини, брат, — сказал мне Семенович. — Оно, конечно, можно было бы за компанию хлопнуть еще по бокалу, да, вишь, пиво уже кончилось. — Он протянул мне широкую мозолистую ладонь и неожиданно сказал: — А я тебя знаю. На заводе консервном ты у нас весной выступал, говорил о росте преступности. — И спросил: — Плохо, это самое, с убийством продвигается дело?
Я удивленно уставился на старика: откуда ему известно? А он невозмутимо сказал:
— Ты не тушуйся, а вот простого народа держись. Мы знаем, трудно вам приходится иной раз. Если нужна помощь, приходи на завод, спроси Митрофанова. Точнее, Семеновича спроси, не всякий сморчок и знает меня по фамилии. А про убийство мне вчера в райкоме сказали. Ладно, бывай здоров! Пошли, Макарович.
Старики ушли. Я проводил их взглядом и тоже встал. У выхода встретил буфетчицу Соню. Запахнув на груди белую, в подпалинках ржавчины куртку она спросила:
— Вы что-то хотели сказать мне, Игорь Иванович?
— Совершенно верно, Соня. Дело вот в чем...
7
Утром в отделе меня встретил Неклюдов, сказал:
— А Черевач сдержал данное тебе слово, не уехал. Я вчера занялся им вплотную.
— Ну и как, успешно?
— А вот читай, — Неклюдов протянул мне исписанный мелким, убористым почерком стандартный лист бумаги, на котором четкими буквами был выведен заголовок: «Явка с повинной». И далее в сжатой форме рукой Черевача было написано его признание в убийстве Дивнеля.
Начал Черевач с того, что уже рассказал мне: взял такси, поехал к Дивнелю. Возле хутора сказал таксисту подождать, а сам пошел на хутор. Дивнель уже спал, но открыл быстро. Войдя в комнату, Черевач потребовал вернуть карточный долг. Дивнель отказался. Между ними произошла ссора, затем драка, во время которой Черевач, будучи сбит Дивнелем с ног и прижат к полу, сумел вырвать у противника из рук молоток. Им и нанес удар Дивнелю по голове...
— Вообще-то логично, — сказал я Неклюдову. — Ты поработал здорово. Имею в виду детали. Осталось найти молоток...
Неклюдов, наверное, не уловил в моих словах иронии, с деланным безразличием кивнул:
— Ничего сложного в этом деле не было. Просто я доходчиво разъяснил подозреваемому статью 37 Уголовного кодекса БССР...
Я уже и сам догадался, что без толкования этой статьи, в которой перечисляются обстоятельства, смягчающие ответственность, не обошлось. Наверное, тут произошло вот что. Черевач, неглупый человек, столкнувшись с напористой дотошностью Неклюдова, понял: у него нет доказательств своей невиновности, обстоятельства явно говорили не в его пользу. А чистосердечное признание суд учтет при назначении меры наказания. Видать, такой выход и подсказал Черевачу Неклюдов...
Я достал из кармана записную книжку, нашел нужную страничку и прочитал вслух:
— «При исследовании доказательств мы должны исходить из предположения о невиновности подозреваемого до тех пор, пока имеющимися в деле фактическими данными не будет доказано обратное. Предположение о невиновности подозреваемого и есть презумпция невиновности...» Эти слова, Костя, я записал много лет назад на лекции профессора Амлинского. Он, если помнишь, постоянно внушал нам: работник уголовного розыска должен обладать требовательностью в отборе материала, трезвой критичностью в его оценке...
— Стало быть, ты не веришь в виновность Черевача? — уточняюще спросил Неклюдов.
— Сомневаюсь в его виновности. А уж коль возникли сомнения, их нужно тщательно проверить. Это ведь страшно, когда в наше время из-за чьей-то халатности либо душевной тупости человек может пасть жертвой судебной ошибки! За такие вещи тех, кто с умыслом или без умысла сделал такое, по-моему, мало расстрелять!
Неклюдов пожал плечами, сказал:
— Зачем такие эмоции? Я же к нему незаконные методы допроса не применял, он сам написал явку с повинной! И к тому же против него такие улики, как кровь...
Я промолчал. Неклюдов не был карьеристом, наоборот, насколько я знаю его, отличался скромностью. Как-то в годы учебы в Минске он, не дрогнув, пошел один на вооруженных ножами насильников и задержал их. Об этом в школе узнали спустя неделю от прокурора района, сам же Неклюдов промолчал о случившемся, как, впрочем, не рассказал он и о спасенном им на пожаре ребенке. Но вот от поспешности принимаемых решений он, видать, так и не избавился...
— Что прикажешь делать с Черевачом? — нарушил затянувшееся молчание Неклюдов.
— Возьми от него подписку о невыезде, будем тщательно проверять его на причастность к убийству.
— А если он сбежит?
— Убеди его не делать этого, — усмехнулся я. — Сумел же убедить его взять на себя убийство!
Неклюдов разозлился, бросил на стол явку с повинной, прихлопнул по ней ладонью, жестко сказал мне: