В тени Алтополиса

- Я бы на твоем месте не радовался.

- Чего это?

- А того! Или надеешься на забывчивость бывшего дружбана? Будь уверен, прямо сейчас Гринька сидит в отделении и строчит заяву по факту нападения. И подружка его тоже.

- Подумаешь.

- Подумаешь, - передразнил Гамаш. – Думать прежде нужно было, до того как на человека князя с кулаками кинулся. Чего смотришь? Да, человека князя или первогильдейского купца, или того хуже - корпорации… Это полгода назад он был никем – очередным прыщиком из трущоб, а теперь студент одной из самых престижных Академий. В него столько бабок вбухано, что только за одно это из-под земли достанут и голову оторвут.

- Красильницкое своих не отдаст, - неожиданно вступился за меня Малюта. И даже набычился, готовый ринуться в драку. Только красный пельмень заместо уха портил картину.

Гамахен фыркнул в ответ, дескать о чем с вами дураками разговаривать, ежели в простых вещах не понимаете. И тогда не выдержал Тоша:

- Гамаш, ты вроде пацан башковитый, но иногда такое ляпнешь. Это же Чижик, где его искать станут, по какому-такому адресу?

- Найдут, кого спросить.

- Кого? – не унимался Тоша. – Искать беспризорника в трущобах все равно, что искать конкретную блоху у бездномного пса. Глянь на него – мелкий… чумазый…. И такими мелкими и чумазыми почитай вся Центровая забита. Бегают друг на дружку похожие, как две капли воды.

- Но мы-то знаем.

- Кто мы? – удивился Тоша. – Лично я про Чижика не в курсе, и Малюта слыхом не слыхивал, и тебя если спросят, ответить не сможешь.

На счет последнего я был не уверен. Имелась в Гамахене гнильца, которую безошибочно научился определять в людях. Червоточина, делающая человека слабым, что трухлявый ствол дерева. На такого чутка надавишь и поплывет. Не было в нем пацанского стержня, как не было и в Гриньке. Только у последнего все напоказ выставлено, а у этого хватало ума маскироваться под «своего в доску» парня. Вот и сейчас Гамаш задорно улыбнулся и произнес:

- Пускай только сунутся.

Хотя в глазах читалось совсем иное.

Тем же вечером состоялась неприятная беседа с Лукичом. Тогда же впервые услыхал, как бобыль матерится.

- Ты бл..ть, не можешь без приключений?

Ну и что на это ответить? Что по-другому в трущобах не бывает? В месте, где жизнь бьет ключом, и где ни дня без происшествий? Лукич это и сам понимал, а потому вздохнув, вынес свой вердикт:

- То, что не стал случившееся утаивать - молодец, видать пошла моя наука впрок. А вот то, что на ровном месте проблему создал… посидишь неделю дома – подождёшь, пока пыль уляжется.

- Лука Лукич, - взвыл я от тоски. Оказаться запертым в четырех стенах, когда на улице солнце светит, а пацаны чуть ли не каждый день ходят на озеро купаться? Уже через неделю вода в Орловском станет теплой и грязной, как лужа в подворотне, да и ко всему прочему цвести начнет.

Принялся просить, но Лукич был неумолим: сказано в доме и точка.

Так началось мучительное семидневное заключение. Сначала я соорудил из обмылка и обломков веника кораблик. Запустил в наполненную до краев раковину и долго смотрел, как тот качается на волнах. Затем взялся за пухлые Ведомости и принялся листать в поисках интересных фотографий. Может хоть крейсер на стапелях закрасуется или того лучше - новая модель Руссо-Балт. Увы, на первом же снимке оказался солидный дядька с бакенбардами. Физиономия простоватая, а гонору-то гонору… Словно не сенатор, а великий князь.

На следующей фотографии была запечатлена масса народу, высыпавшего на улицу, словно горох. Выпускники Царского лицея… И кому про них интересно читать? Как и про прения в Думе, длившиеся вот уже второй месяц. Инициативная группа предложила сократить рабочий день с одиннадцати часов до десяти с непременным сохранением заработной платы. Ага, держите карман шире. Кто же на такую глупость подпишется: господин Манташев – известный нефтяной магнат или может Волобуйский - владелец множества швейных фабрик, печально известных на всю Империю своими переработками. Ну вот примут они этот закон и что - мир изменится? Да любого мастерового, вздумавшего потребовать соблюдения трудовых прав, завтра же выкинут на улицу. А ежели вздумает протестовать или того хуже - стачку устраивать, мигом в социалисты запишут и сопроводят под белы рученьки в третье жандармское отделение. И ладно, если штамп о неблагонадежности в личные документы поставят. С такой отметкой простому народу худо-бедно живется. Куда хуже будут обстоять дела, ежели в революционеры запишут. Тогда две дороги останутся: в тюрьму и в Сибирь на каторгу, валить деревья под новую ветку железных дорог.

Я пролистал газету до конца, но так и не отыскав ничего интересного, принялся ловить насекомых. За этим занятием меня и застал Лукич. Наметанным глазом пробежался по обстановке на кухне, задержался на спичечном коробке с жужжащей внутри мухой и наконец остановился на лежащей в углу газете.

- Читал?

- Читал, - неохотно признался я.

- О чем пишут?

- О ерунде всякой.

- А если подробнее?

- О пожаре в Тифлисе, об уменьшении рабочего дня.

Кажется, мне впервые удалось удивить хозяина дома. Он подошел к столу и принялся листать газету.

- Действительно, пожар… И сколько народу сгорело?

- Да кто же их считать станет – бедняков? Это же не графские владения полыхнули, а деревянные постройки под мостом.

Я думал, на этом с расспросами будет покончено, но ошибся.

- Ну-ка подойди сюда.

В груди заныло от нехорошего предчувствия. Тело еще помнило прошлую науку, когда после сильного удара не было возможности вздохнуть. И синяк сходил целый месяц. Не хочу!

Ноги шагнули назад, и я сам не понял, как оказался зажатым в углу. Ровнехонько под потемневшей от времени образком.

Лукич на это ухмыльнулся.

- Не боись, малой… никто тебя бить не собирается.

И я как-то сразу поверил. Не тот Лукич человек, чтобы понапрасну словами разбрасываться. Сказал – не ударит, значит так оно и будет.

Бобыль дождался, когда подойду к столу и раскрыл передо мною газету. Ткнул пальцем в первую попавшуюся строку и велел:

- Читай вслух!

- Значица… государственной службой изготовлены новые марки. Как почтовые, так и гербовые образцы имеют красивый худос… худосжественный рисунок женской головы, олицетворяющей Россию. Первая партия поступила в продажу в мае сего года в почтовые отделения Санкт-Петербурга.

- Достаточно, - остановил меня Лукич, – вижу, что грамоте обучен… Кто натаскал?

- Так это, бабушка Лизавета. Ей вечерами все равно делать было нечего, вот и учила складывать по слогам.

Бобыль неожиданно заинтересовался моим прошлым. Принялся расспрашивать о родителях и с кем жил до того, как на улице оказался. Слушал внимательно, хотя не было в моем рассказе ничего интересного, подобных историй сотни, если не тысячи на каждый район трущоб. Иначе откуда взяться такому количеству беспризорников? У одних родители умерли, а ближайших родственников не оказалось или оказались такие, что лучше бы и вовсе не было. У других батя запил, да принялся лупцевать. У третьих дом вроде как был, и вроде как не было. Предкам настолько было плевать на родное чадо, что росло то подобно сорной траве.

- Значит и писать умеешь? – удивился Лукич, когда речь зашла об уроках.

Пришлось признаться, что вывожу закорючки в блокноте. Чистописью сие творение назвать было сложно, уж больно кривым и убогим выходил результат. Да и буквы забывались без практики. Однажды долго не мог вспомнить, как заглавная «Д» пишется. Куда хвостик загинать, в какую сторону.

Лукич аж крякнул, когда увидел результат. Я думал - заругает, как это делала бабушка Лизавета, вечно недовольная моей мазней, но вышло с точностью наоборот.

- Еще и прописными, - удивился он, кажется, второй раз на моей памяти. – По каким учебникам обучался?

- Так не было их.

- Даже азбуки?

- Заместо неё имелись церковные писания: «Житие святого великомученика и целителя Пантелеймона» в третьем синодальном издании, «Духовные наставления отца Серафима», и «Молитвы православных старцев на всяку потребу души». Бабушка Лизавета была человеком набожным, у неё одних только Библий имелось семь штук.