Под влиянием

– Что не слышу?

– Детский голос.

– Н-нет, думаете, мальчик рядом?

– Чаааааарлииииии… я бегу к теебеееее….

Теперь он был в ужасе. Ему не могло показаться столько раз подряд. От этих звуков исходила опасность. Древняя, дикая. Чарли бросил фонарь, схватил патрульного за руку и бросился вперед, волоча его за собой.

– Пошевеливайся, Рид, бежим!

– Что…

– БЕГИ!

Теперь они вместе мчались вдоль путей. По другую сторону от них тоже был небольшой лес, и шерифу совершенно не хотелось заплутать между деревьев. Так у них хотя бы над головой было небо.

– Чааарлии… Я бегу за тобой! Я уже совсем близко! – звуки, срывавшиеся до истерических ноток, казалось, остаются где-то за спиной. – Беги! Беги! Я почти что могу до тебя дотронуться… Еще чуть-чуть, и я тебя коснусь!

И он бежал. Спотыкаясь и падая, раздирая ладони, бежал быстрее ветра, лишь бы никогда больше не слышать этот голос. Так могло кричать только дитя Сатаны.

Через несколько минут фонарь Рида включился. За крутым поворотом они наконец остановились. Навстречу им шел отряд из нескольких десятков человек. Завидев коллегу, патрульный направился в его сторону. Чарли никак не мог восстановить дыхание. В груди будто сжимался огромный кусок резины. Холодный, как лед.

– Шеф! Что с вами? – спросил встреченный полицейский, подходя ближе.

Он был не в состоянии ответить. Напарник, уже пришедший в себя, заговорил первым:

– Мы искали мальчика, офицер Кларк, а затем побежали… Шериф приказал бежать.

Офицер озабоченно посмотрел на шерифа, его рука инстинктивно потянулась к рукоятке пистолета. Итан Кларк, высокий и крепкий темноволосый мужчина 36 лет, был бывшим военным, всегда готовым к боевым действиям.

– На вас кто-то напал?

– Нет… – сказал Чарли задыхаясь, – это… – мысли путались, не желая вставать на место, – это была горная рысь.

– Горная рысь? Не понял, на вас напала рысь?

– Я не видел никакой рыси, – серьезно добавил молодой патрульный.

– Вы уверены, шериф? Рыси так далеко не заходят.

В нем слышалось некоторое высокомерие.

– Может, спустилась с гор на охоту, – предположил Рид.

– Маловероятно, чтобы рысь сюда сунулась. Они боятся людей, – в той же манере ответил Кларк.

– Серьезно?

– Да. Здешние рыси размером с домашнюю кошку. Или чуть больше.

– Да нет же! – повысил голос Чарли, придя в себя. – Это была большая горная рысь. Я видел, как она бежала по склону в нашу сторону. И рычала.

– Надо было применить оружие. Готов поспорить, от громкого выстрела она бы пулей улетела. Ха!

Патрульный Рид всерьез задумался об адекватности шерифа. Сначала тот на него орет, затем слышит детский голос, видит дикое животное. При том что сам он ничего этого не заметил. Опомнившись, он вскрикнул:

– Шериф слышал там детский голос! Должно быть, мальчик был где-то рядом. Теперь рысь, если таковая имеется, может найти его!

– Как!? Мальчик там один!? – отреагировал офицер Кларк. – Нам нужно скорее вернуться. Оружие наготове. Шеф, вы как? Оклемались?

– Еще нет… – ответил он. Вернуться… Он не мог представить, как заставит себя пойти назад, – командуйте, офицер.

Шериф, Рид и Кларк во главе осторожно двигались обратно. Дорогу освещал свет фонарей. Лес снова ожил и наполнился звуками. Ветер раздувал ветви деревьев, птицы переговаривались между собой. Никаких вибраций. Вскоре вдали появилось пятно света: фонарь, который оставил шериф. Они внимательно огляделись и стали звать Ричи. Отклика не было.

– Никаких следов. Ни мальчика, ни рыси, – резюмировал Кларк. – Мне жаль, шеф.

– Все равно не понимаю. Как я мог не услышать? – недоумевал патрульный Рид.

Шериф стал беспокоиться, что парень создает о нем не лучшее впечатление.

– Знаешь, сынок, с тебя сегодня довольно. Ты устал, иди домой. Дальше мы сами.

– Нет, а как же мальчик?

– Мы обошли весь город и железнодорожные пути. Если он где-то и прячется, то только в лесах. Ночью мы все равно не сможем найти его в этих дебрях. Выспись, а завтра днем придешь на смену. Мы пока проверим у воды. Кто знает, может, он утонул.

Сам Чарли не планировал идти домой до утра. Этой ночью он ни за что не захотел бы остаться один. В нем поселилась твердая уверенность: что бы ни случилось с мальчиком, живым они его теперь точно не найдут.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ

1.

Джо Паркер считал себя самым крутым перцем в старшей школе. В 16 лет природа одарила его светлыми кудрями, которые он носил по плечи, серыми глазами и ровным прикусом в придачу с бледной кожей, не затронутой юношескими прыщами. А потому девчонки считали его симпатичным. Он носил джинсы клеш, облегающие задницу, майку с надписью Deep Purple и черную кожанку; водил отцовский красный мустанг, а тачки, как известно, это быстрый путь к третьей базе. Джо неплохо играл в баскетбол, но главное его достоинство было в том, что он мог выпить залпом 3 банки пива без какой-либо отрыжки, за это его прозвали МегаДжо.

Крутому парню полагалась крутая девчонка. Этим летом он встречался с Лиззи Смит. Как-то раз на одной пьянке они с «Беном-хреном» поспорили, что Джо не сможет уложить ее в постель, и он зарекся, что сделает это до конца лета. Она была из твердых орешков, не из тех, кто дает за поход в кино или возможность прокатиться с ветерком. Однако так было даже интереснее. Бен утверждал, что трахнул ее еще зимой, но все знали, что он вечный девственник и законченный врун. Пока, впрочем, у Джо тоже не выходило снять с нее трусики, но это был лишь вопрос времени. Конечно же, Лиз была без ума от него. Как могло быть иначе?

Эта пятница все изменит. Лето выдалось жарким, и они запланировали поездку к озеру Дьюи. Немного веселья, чуть-чуть пива, может, они даже искупаются разок или два, а ночью лягут в одну палатку и займутся делом. Если, разумеется, Лиззи поедет. После исчезновения младшенького мамаша Смит никуда ее не выпускает. Но он все время звонит ей по телефону и говорит что-то вроде «не раскисай», «все будет хорошо», «мелкий найдется». Так делают хорошие парни. А он был одним из таких, не иначе.

***

Лиззи готовила ужин, и пока вода в кастрюле закипала, она решила загрузить стиральную машину. Проходя через гостиную, она старалась не смотреть на мать и искренне надеялась, что та с ней не заговорит. Каждый раз, когда Оливия открывала рот, из него извергался поток претензий. Лиззи она напоминала кошку, отрыгивающую колтун шерсти. Вот кошка падает на ковер, у нее начинаются спазмы, она вся трясется и наконец вываливает нечто вонючее, мерзкое и склизкое. А потом смотрит на тебя выжидающе, когда ты это уберешь.

Оливия каждый день сидела на диване в одной и той же позе: скрестив руки на коленях, голова повернута в сторону окна. Весь ее образ выражал глубокую скорбь, она как будто носила траур, не нося его. Иногда Лиззи хотелось кричать: «Он не умер! Хватит вести себя так, словно его нет в живых!». А ее мать словно застыла во времени. Она почти не шевелилась и не разговаривала, но стоило Лиззи пройти мимо, и, если ее лицо при этом не было достаточно грустным, Оливия упрекала ее в безразличии к брату или равнодушии к ней самой.

– Как ты можешь сидеть здесь и заниматься своими делами? Я не понимаю, в кого ты выросла такая холодная и грубая. У тебя нет сердца, Лиззи.

Однако Лиззи стойко сносила ее оскорбления. Она взяла на себя все обязанности по дому, включая готовку, стирку, уборку, уход за пожилым Максом и стрижку газона. Выходить ей разрешалось только во двор в дневное время. А когда она позволяла себе прилечь на траву и расслабиться, слушая музыку или читая книгу, мать появлялась у окна и стучала в него. Ее не было слышно, но по губам ясно читалось: «У тебя нет сердца, Лиззи». Она не могла больше обратиться к дочери, не критикуя ее. Лиззи была для нее виновата уже в том, что оставалась живой и здоровой, пока ее брат «неизвестно где». Никто не имел права продолжать жить, пока мальчик не вернется домой. Лиззи старалась не разговаривать с ней и лишний раз не попадаться на глаза, но когда Оливия не сидела на диване в привычной позе, она пыталась контролировать каждый шаг дочери, надеясь найти подтверждение ее безразличия. Она подкрадывалась со спины, наблюдала из-за угла, притаивалась у окна, подслушивала у двери комнаты, не играет ли музыка, даже контролировала телефонные звонки. Ей хотелось сделать дочь своей тенью: тихой, незаметной, полной скорби. Другое поведение не поощрялось.