Преступники. Факел сатаны

Сюжет картины был незамысловатый. Юноша мечтает о небе и, конечно, о той единственной девушке, которая является ему во снах. Герой отправляется в город поступать в летное училище. Там есть и другое учебное заведение, где готовят артистов для эстрады. В него подала документы девушка из провинции, встреча с которой показала, что они предназначены друг для друга. Если у паренька с поступлением все складывается удачно, то девушка срезается на первом же туре. Конечно, слезы, отчаяние. И тогда влюбленный юноша предлагает своей Джульетте план покорения сердца жестокого председателя отборочной комиссии. Будущий летчик заманивает его в городской сад, где на летней площадке выступает его избранница. Следующее ее «выступление» проходит на банкете по случаю юбилея большого начальника, отвечающего за искусство. В результате этих и других забавных уловок председатель экзаменационной комиссии покорен талантом девушки. И, отправляясь в свой первый учебный полет, пылкий Ромео просит инструктора, управляющего самолетом, пролететь над зданием, где в балетном классе девушка делает первые шаги к вершинам мастерства… Титры режиссер поместил в самом конце фильма. Так что только через полтора часа майор узнал то, ради чего приехал. Артистку звали Лайма Кирсанова.

– А что, – сказал Велехов, когда зажегся свет, – неплохая картина. Весело смотрится, легко…

– И странно, что не пошла, – развел руками Жаров. – Пойдемте, поговорим у меня в кабинете.

Когда они шли по коридору, Борис Иванович бубнил мелодию песенки, которая проходила лейтмотивом через весь фильм. Он усадил гостя в кресло, а сам устроился за письменным столом.

– Так расточительно относиться к своему богатству – просто преступление! – неожиданно горячо произнес Жаров.

– О чем вы? – не понял майор.

– О таких, как Кирсанова… фактура сексбомбы, приятный голос, пластика! Ей–богу, где–нибудь на Западе из нее сделали бы суперзвезду, а у нас так и не проявилась… Правильно сказал Пушкин: и догадал же черт меня родиться в России с душой и талантом! – Он махнул рукой. – Да мало ли таких Кирсановых? Вспомните Гурченко. Сверкнула и погасла на много лет…

– Ей, по–моему, грех жаловаться, – заметил Велехов. – Смотрел я в субботу телевизор. По одной программе Гурченко играет в фильме о войне, по другой показывают водевиль с ней, по третьей у нее берет интервью Никита Михалков…

– Но ведь лучшие годы ее не снимали, – возразил Жаров. – А Татьяна Самойлова? Я считаю, одна из лучших актрис в мировом кино. А где вы ее видели? В трех–четырех фильмах, не более. Для такого талантища надо было специально писать сценарии, приглашать самых знаменитых режиссеров. – Борис Иванович увидел, что Велехов незаметно поглядывает на часы. – Спешите?

– В общем–то, надо позвонить… Разрешите? – сказал майор.

– Ради Бога.

Оперуполномоченный позвонил в МУР и попросил срочно связать его с Граненой. Дорога была каждая минута.

– Что–нибудь знаете о судьбе режиссера Довгаля? – спросил Велехов.

– К сожалению, нет, – ответил Жаров. – Не знаю и почему запретили «Девушку из моих снов».

– Может, потому, что Довгаль сидел? – высказал предположение Велехов.

– Сидел? – удивился Борис Иванович. – Ну, тогда все понятно. А я–то гадал…

Резко зазвонил телефон. Это дали Южноморск.

– Приветствую вас, Инга Казимировна! – поздоровался майор. – Фамилия, интересующая вас, Кирсанова. Отчество постараюсь разузнать…

Виктор Павлович Жур валялся на диване. Настроение – хоть вешайся. Капитан не мог простить себе, что он, старый сыскной волк, так опростоволосился с Бабухиным.

Наконец пришла с работы жена, привела из яслей Сережку.

– Батюшки мои! – всплеснула Лина руками, увидев забинтованную ногу мужа.

Виктор Павлович с трудом успокоил ее.

– Не волнуйся. Ну, небольшой вывих…

И, чтобы продемонстрировать, что ничего страшного с ним не произошло, прошелся по комнате с палочкой, несколько раз присел на здоровой ноге, подпрыгнул. Сынишка весьма заинтересовался забинтованной ногой папы. Особенно понравилась палка. Сам он только недавно начал ходить и, держась за деревянную подпорку отца, с удовольствием ковылял рядом.

– Вот видишь, – сказал повеселевший Виктор Павлович жене, – пацану забава.

В коридоре прозвучал звонок. Жур двинулся было открывать.

– Сиди уж, инвалид, – сказала Лина, немного пришедшая в себя, и вышла из комнаты.

Вернулась она с незнакомым мужчиной, взяла малыша и удалилась. Гость положил на стол видавший виды портфель.

– Гурий Тихонович Гарнич–Гарницкий, – протянул он руку хозяину.

– А–а, здравствуйте, здравствуйте, – пожал крепкую сухую руку капитан. – Мне говорил о вас по телефону Акатов. Фамилия у вас запоминающаяся.

– Ну и славно, что говорил, – поискал глазами стул оперуполномоченный Одесского управления внутренних дел. – А фамилия действительно редкая, у нас в Одессе не встречал.

– Присаживайтесь на диван, – предложил Виктор Павлович и бухнулся рядом с Гарнич–Гарницким, плохо еще пока справляясь с ногой в повязке. – К обеду как раз подоспели…

– Спасибо за приглашение, но спешу, – вежливо отказался одессит. – Я ведь у вас в городе курортник, отдыхать прибыл. Заодно кое–что привез по службе… Решил не терять время. Поставил в санатории вещи и сразу в управление, а мне сказали, что Денис в командировке, а вы на бюллетене. Захотелось навестить. Без предварительного звонка. Извините…

– Очень хорошо сделали, – обрадовался Жур, которому приятно было сознавать, что он, несмотря на бюллетень, все же при деле.

– Не знаю, правда, – продолжал Гурий Тихонович, – поможет вам или нет… Короче, зашел я вчера днем к Эрмитажу, одному бывшему зэку…

– Я в курсе, – кивнул Жур.

– Думаю: может, он что новенькое узнал для вас? А в его комнате заплаканная племянница, Василиса. Где, спрашиваю, дядя? Она и ошарашивает меня: помер, говорит, Егор Иванович. Только что увезли в морг… Вот те на, думаю… Совсем недавно еще сидели с ним, чаи распивали…

– Старенький был? – поинтересовался Виктор Павлович.

– За семьдесят… Я попросил ее рассказать, что же случилось. Василиса говорит, что накануне вечером дядя был у нее, пятерку просил взаймы на два дня. Она отказала: не денег было жалко, а пить старику нельзя. Егор Иванович обиделся, посчитал, что она просто жмотит. Так осерчал, что даже не сел ужинать. Собрался уходить. Василиса спрашивает: домой? Эрмитаж буркнул, что надо кое с кем встретиться, поговорить. Задание, мол, такое есть… А с утра Василиса схватилась за голову: почему, дура этакая, не дала дядьке пятерку? Ведь выписать может ее из квартиры – и прощай надежда на дядькину жилплощадь!… Побежала в магазин, сама купила бутылку и поспешила к старику. Прибегает, а он лежит на полу, уже окоченел. А в руке – вот это…

Гарнич–Гарницкий открыл портфель, извлек сложенный вчетверо лист бумаги. Когда он его развернул, оказалось – афиша. С нее глядел мужчина лет пятидесяти. Тщательно зачесанные назад волосы, пронзительные, буквально завораживающие глаза. На нем был синий костюм, галстук. Руки сложены на груди по–наполеоновски.

Углы и низ афишы были оторваны.

– Кто это? – спросил Жур, не отрывая глаз от портрета.

– Как сказала Василиса, не то артист, не то врач. Несколько раз выступал у нас в Одессе. Излечил многих.

– Вроде Кашпировского?

– Вот–вот… Василиса вспомнила: дядя говорил, что был у этого артиста на сеансе и как будто после этого ему полегчало. У старика дрожали руки, Паркинсон… Понимаете, Виктор Павлович, мы выяснили следующее. От племянницы Эрмитаж пошел к своему приятелю. Они тут же купили бутылку самогонки. Выпили. И вдруг Егор Иванович спрашивает: кто тебе делал наколку – этот якорек… Тот ответил – ребята на флоте. Эрмитаж говорит: а я видел недавно точно такую же наколку на фотографии. Приятель пошел провожать Эрмитажа домой, так как старик сильно захмелел. По дороге он вдруг увидел на стене старую афишу, оживился, сорвал ее аккуратненько и заявил, что эту афишу он должен послать в Южноморск. Но, увы… Не послал. Виной тому самогон. Есть подозрение, что Эрмитаж умер от отравления. Потому что его собутыльник попал в больницу. Наверное, им подсунули вместо самогона метиловый спирт…