Страница 1 из 19

Четыре

Козлов Сергей Владиславович

Сергей Сергеевич Козлов

Четыре

Плацебо

медленная повесть о больном времени

Как ни старайся, когда больно – болит.

Боль врачует боль.

Нет такой боли, нет такого страдания, телесного или душевного, которых не ослабило бы время и не исцелила бы смерть.

Мирославу Бакулину посвящаю

Я сидел в парке, наблюдая за тем, как позднее октябрьское солнце сушит желтеющие листья. У меня ничего не было «до», не было «после» и не было впереди. Была только тихая грусть. Жизнь оказалась совсем не тем, чем виделась вначале…

И тогда ты сидишь в парке, еще не совсем старый, но совсем уже не молодой, – перемешиваешь вкус собственной осени со вкусом осени ежегодной, посыпая ее пеплом утраченного, приправляя той самой необратимой грустью, похожей на ностальгию то ли по юности, то ли по утраченному Адамом раю, вдыхаешь полной грудью вперемешку с табачным дымом и… всё равно чего-то еще ждешь. Какого-то света, яркого проблеска, чуда, в конце концов, чего-то такого, что заставит вспыхнуть сердце, взволноваться душу… Задним умом смеешься над самим собой, ощущая тщетность подобных надежд, и всё же…

Смотришь в небо, сереющее от подступающей непогоды, а надо смотреть на аллею, по которой идет неспешно она. Она тоже смотрит на небо, там ваши взгляды пересекаются, и ты понимаешь, что рядом…

Нет, я ничего не понимаю. По прямой ее взгляда я вернулся на аллею. И увидел ее. Легкую. Но не бегущую, она просто шла и наслаждалась осенним выходным днем. Она не смотрела на меня. И так бы и прошла, походя прихватив мое сердце.

Но вдруг пошел первый снег. Сначала он попытался взять город штурмом, а потом словно опомнился – перешел в разведку: штормовая метель так же неожиданно, как началась, сменилась тихим падением бархатистых парашютистов на зеленую траву и желтые листья на аллее…

Но когда снежный десант ворвался на плечах порывистого ветра в парк, она быстро скользнула в кафе на краю аллеи, а я просто был вынужден последовать за ней, чтобы укрыться от непогоды и хотя бы что-то видеть вокруг, потому как очки мгновенно запотели, а потом их и вовсе залепило снегом. Так и вошел я в кафе, протирая линзы платком и стеснительно озираясь, словно вторгся на чужую территорию.

Она уже заказала себе кофе, села в самом углу, но что-то с ней было не так. Уже через мгновение я понял – что: она смотрела не на экран модного гаджета, как ныне делают почти все, а в окно!.. Это означало, что она вышла в мир не для того, чтобы из него же и нырнуть в мир виртуальный. Видимо, я смотрел на нее с таким удивлением, что и она посмотрела на меня, улыбнулась, пригубила кофе…

Мы живем в социальных сетях и мобильных телефонах… «Он лайн»… Да, мы на линии, на той самой границе между массовым безумием и соборной молитвой. Сеть сплетена из лент. На лентах висят лентяи, являя собой закон массового одиночества. И в условиях пандемии, не важно – природная она или искусственная, но явно попущенная свыше, – мы еще более отдалились друг от друга. Самоизолировались… Еще я заприметил, что люди меньше стали полагаться на свою собственную интуицию, зато, несмотря на самоудаленность, каждый был подвержен духу толпы, стада, которым понятны более всего гнев и ужас. Мир, занятый выработкой антител, не заметил, как им завладели антидуши.

Что еще с ней было не так? Она была без маски… И кто-то, точнее, многие спросят: а какова была ее красота, как она выглядела? Но я отвечу вскользь: в ней было нечто такое, что заставляет мужчину не только обратить внимание на женщину, но идти за ней, и это похоже на зов Неба, который ощущают, но не могут декодировать почти все люди…

К тому времени я уже не видел будущего. Наверное, у меня больше не было сил, и Бог отключил эту опцию, чтобы я понял и ощутил нечто другое. К тому времени я чуть не спился, потерял всё и всех, и мне даже не надо было самоизолироваться. Я, в сущности, держался в этом мире на ветхом парусе своего одиночества. Одиночество порой цеплялось за какие-то размытые картины из прошлого, за секунды летящего мимо настоящего, за истертые мечты о будущем… А вот сегодня зацепилось за женский образ, как будто он мог исцелить и душу, и тело от той самой вселенской грусти и всепоглощающей утомленности.

А она сказала мне просто, отбросив всякие условности:

– Садитесь рядом. Вы же хотите сесть рядом?

– Да, – кивнул я, и мне стало радостно, потому что я понял, что ей, как и мне, глубоко индифферентны все законы, понятия, мнения и условности современного мира. Это стало ясно с первых ее слов.

– Вам тоже одиноко? – спросила она, бросив вверх длинные ресницы над ярко-голубыми глазами.

– Теперь – нет, – чуть улыбнулся я. – А у вас глаза удивительно светятся.

– Хоть что-то должно в нас не выцветать со временем, – пояснила она и тут же спросила: – А в вас что светится?

Я растерялся. Поискал в себе.

– То, что не убили во мне время и люди, я погасил сам, – сделал я предположение.

– Нет, в вас определенно что-то светится, – всматривалась она в мое немолодое лицо.

– Слово… – спохватился я. – Я знаю Слово!..

– Ух ты! – восхитилась она, будто я был единственным обладателем знания о Слове, и вдруг представилась: – Аглая.

– «Идиот», – первое, что пришло мне на ум, вместо того чтобы назвать свое имя, но она быстро поняла, о чем я.

– Значит, у вас есть Настасья Филипповна? – спросила она, приняв неожиданные правила игры.

– Была, – признался я.

– Ну, я тоже уже состарившаяся Аглая, – заговорщически подмигнула Аглая.

– Отнюдь, – смущенно буркнул я.

– Так зовут вас Идиот или Отнюдь? Может, Гефест? или Лев?

– Ах да! – Оставалось только спохватиться за свою неловкость. – Нет, я в этой череде совпадений лишний. Моя мама не была глубоким знатоком древнегреческой мифологии, и не помню, читала ли она Достоевского. Потому она назвала меня Сергеем, не мудрствуя лукаво. Ей просто нравилось это древнеримское имя. Впрочем, так звали и моего отца.

– Так вы Сергей в квадрате? – обрадовалась чему-то Аглая.

– Скорее, в одиночестве… Кстати, мне мое отчество нравится очень… Со времен композитора Прокофьева Сергеи, как вы говорите, в квадрате были носителями разного рода способностей.

В глазах Аглаи блеснули ирония и интерес одновременно.

– А чем вы занимаетесь? – спросила она.

– Сейчас – ничем. Раньше я писал книги по футурологии.

– Предсказывали будущее на основе анализа прошлого и настоящего?

– Нет, скорее, пытался рационально объяснить свои иррациональные знания.

– Получалось?

– Судя по тому, что книги покупали, а большинство моих предвидений стали действительностью, то – да.

– И что вас понудило оставить это интересное занятие?

– Кто… Господь Бог. Видимо, я не всё правильно понимал, или Он решил меня освободить от тяжкой ноши и ответственности… А вы чем занимаетесь, Аглая?

Она приветливо улыбнулась, как будто я именно ее человек. Это трудно объяснить, но иногда по взгляду, по мимике, даже по вздоху становится понятно, что перед тобой твой человек, а перед ним – его.

– О, – снова улыбнулась она, – я тоже, как и вы, из разочарованных. И у меня тоже всё было, а на поверку оказалось, что ничего не было. Я была фотомоделью глянцевых журналов, хотя ничего в моей жизни до того к этому не располагало. Вообще-то у меня образование библиотекаря… – еще раз улыбнулась Аглая, собираясь с мыслями, а я обрадовался.