Год сорок шестой

— Что, папаша, замерз? — встали ребята в очередь за Проней. — Возьмем одну на троих, погреемся? — И заговорили опять о своем, забыв совсем о Милованове. Стоят.

— Да у меня, ребятки, и денег-то вот только, — замялся Проня, напоминая о себе.

— До доли не хватит, — полез в карман и долго копался там в рублях. Вытащил.

— Добавим. — Те и внимания не обратили на то, сколько он держит в руке. — Давай.

— Проня отдал рубли, отошел в хвост очереди. «Хорошие ребята, — подумал он, — сразу в долю взяли. Другие бы не согласились». А тем уже бутылку подавали. Отошли тут же за киоск, выпили поочередно из одного стакана, причем Проне, как старшему, налили полный, он и этому обрадовался. Выпили. Один из парней понес продавцу бутылку и стакан, другой достал плоскую пачку папирос. Спички.

— Закури, папаша, — протянул он Милованову, — небось никогда и не курил таких, а?

— Не курил, верно, — сознался Прокоп. — Хорошо живете, смотрю, ребятки, ей-богу... — Жадный до чужого, он взял длинную душистую папиросу, прикурил от предложенной спички, затянулся раз-другой и одурманил себя. Вспомнил потом, будто положил парень пачку ту в карман, а сам закурил из другой. Или показалось ему? Вроде шли они опосля втроем от киоска куда-то, долго шли. Выпить еще собирались. Проня оставшиеся деньги из кармана доставал, а все не хватало до бутылки.

— Очнулся Милованов возле склада какого-то, между пустых ящиков. Сидит спиной к стене, валенок, с левой ноги снятый, возле лежит, а нога задубела уж, пальцев не чует. Сунул руку в пим — пусто. Обулся, кинулся, припадая на левую, а куда? Кто они такие? Где искать?

Даже имен не запомнил. В голове шумит, мутит всего, два раза отбегал к заборам — рвало. Квартиру долго искал. Вернулся, рассказал приятелю своему Тихону. Заплакал. Тихон пожалел его...

Тихон с Прокопом — дружки с давних лет. Всю жизнь прожили рядом, всю жизнь тягались, кто кого перехитрит. Тихона в деревне за суету, за болтливость Суетой прозвали. А Милованова — Страдальцем. Так и говорили: вон Страдалец идет. Выпросит табаку, сядет с самокруткой под стену, голос на слезе: «Как жить-то будем дальше, мужики? Как жить-то будем, а?» — Только и разговору. А жил слава богу. Это перед войной. Ох, жаден был! И на войну они вместе уходили — дружки. До областного вместе, а потом разлучили их. Тихона на фронт, а Проню в трудармию. Ростом, дескать, мал воевать. А ведь ничуть не ниже Тихона был. Тихон всю войну обозником крутился, вернулся без царапины единой и тряпья приволок на удивленье всем. А дружок его Проня в трудармии котлованов не рыл и сосен не валил. Устроился на все четыре года начальника возить на пролетке. Опять же рост помог. Жилось ему и в армии, видно, неплохо: каждый месяц раз, а то и два получала семья продуктовые посылки от него. Да и вернулся когда, привез кое-что. Разговору было! Вот тебе и война — кому в сенях, а кому в горнице. Повезло...

На другой день Глухов с Данилой-кузнецом, Проней и Тихоном на лошади объезжали магазины, закупая нужные колхозу товары. Тимофей сидел на квартире — болела культя, да и деньги он все уже истратил на гостинцы, а Павел отправился докупать, что наказывала Евдокия, а нет, так что попадет под руки, нужное если. Посмотрит.

Вечером собрались, уложили, увязали все по розвальням и наутро, чуть только рассвело, тронулись в обратный путь. Дорога к этому времени установилась, метелей не было, и морозы заметно спали. Отдохнувшие быки скоро тянули облегченные сани, ехали с утра до ночи — торопились. Сани Павла шли последними, редко сходя с них, просидел он весь путь, прислонясь спиной к головашкам, глядя назад. И всю дорогу, до Каврушей самых, стоял перед глазами город, базар, инвалид тот в шинели. Об Андрее думал. Исчез человек. Если убит, где хоть похоронен? В братской могиле, отдельно ли? В плену погиб? На чужбине где? А если жив?.. Если изуродован войной вот так же, как этот? Сидит где-нибудь, подаяние просит? Да нет, не станет просить он. Или испугался вернуться к семье? Обузой быть не захотел? Запил, опустился? Или покончил с собой? Такие случаи знал Павел, когда инвалиды с тяжелым ранением не хотели возвращаться домой. Кончали с собой. Вернее всего, погиб он в бою. А бумаги затерялись где-нибудь. Да... С Андрея мысли Павла перешли на Евдокию, ребятишек. О своей жизни стал думать. Как ему дальше жить, что делать? Вез ноги, парнишка на руках. А жить надо...

...Вернулся обоз во второй половине марта, морозы за это время ослабли заметно, но холодно еще было, и никак не походило, что весна уже. В Кавруши приехали днем, остановились возле склада, стали разгружать. Глухов все сверил по списку, сдал Яшкину и ушел с Кобзевым в контору отчитываться. Мужики распрягли на скотном дворе быков, разошлись но домам. Павел, держа под мышкой одной руки мешок с покупками, в другой сумку, пошел сразу к Щербаковым. Ребятишки заметили его в окно, выскочили встречать. Павел, увидя их, почувствовал, как зашлось, поднялось к горлу сердце, остановился, но так и не смог сладить с собой: вот так бы, не будь войны, подходил бы он к своему дому, а ребятишки...

И Евдокия вышла.

Павел сдержанно поздоровался, вошел, разделся. Сначала достал из сумки гостинцы: связку сушек, сайки белые, ржаные, покрытые глазурью пряники. Положил на стол перед ребятишками. Потом развязал мешок, стал вынимать покупки — все, что удалось достать из одежды. А Евдокия поесть ему собирала, суп они варили...

Каждую вещь Павел с Евдокией рассматривали сначала, обсуждали, потом примеряли на ребятишек. Евдокия радовалась всему — ничего, что размеры чуть больше, так и надо, ребятишки растут, через год, глядишь, в самый раз будет. И фуфайку, купленную ей, надевала дважды, кусок материи цветастой разглядывала долго, на прочность пробовала и стала тут же плановать: Варьке две кофты на лето, остальное на наволочки, а может, и на занавески хватит. Порадовалась и рублям оставшимся,

уложила все в сундук и заторопилась баню топить. Управясь с баней, ушла на ферму, чтобы пораньше освободиться. Радостная впервые за пять этих годов.

Павел, взяв чистое белье — белье купил себе в городе, — пошел париться. Пошел, а Варьку попросил, чтобы протопила избу его: нахолодало там за поездку. Часа два мылся, грелся на полке, хлестался веником, пока но обтрепал его до голых прутьев. Хорошо! Ребятишек помыл. Подстриг их перед баней. Потом Евдокия пошла с Варькой. Навел сидел в прибранной избе, ждал их, за печкой смотрел.

А вечером устроили праздник. Пришли Тимофей с Шурой, Татьяна, за день до отъезда из города Тимофей с Павлом в складчину купили у спекулянта солдатскую фляжку спирту, дорогой грелись из нее раза два, немного привезли домой. Спирт разбавили водой, сели за стол и заговорились чуть не до полуночи. И так хорошо было Павлу в этот вечер — в первый раз за все время, как вернулся с войны. Все казалось, что не он в гостях, а у него гости. Л гости засобирались уходить, и Павел очнулся, встал. Негоже ему было при всех оставаться здесь. Стал одеваться. Но все-таки задержался несколько и вышел опосля других. И Евдокия вышла проводить. И тут, за дверью избяной, то ли от выпитого осмелела, то ли решилась давно, сказала она Павлу:

— Переходил бы ты, Паша, ко мне. Что ж, так и будешь один? Да и мне с ребятишками не легче. Переходи, все одно Минька нас связывает. Ему мать нужна. А старое, как ни жалей-реви, не вернешь. Одному тебе не жить, семью заводить придется. А я уж и так и этак думала... Переходи, Паш. — И затихла, высказав, ожидая, что он скажет-ответит. Гости ушли давно. Ночь. Тихо.

— Ничего не сказал ей Павел, молча вышел со двора. А в избе своей, лежа под шинелью на набитом соломой мешке, долго размышлял над сказанным, закуривая не раз. «А если Андрей вернется, что тогда?.. Как в глаза ему смотреть, а?» Но и в одиночестве жизни своей не представлял Павел. Как это до конца дней самому? Одному? Долгими дни покажутся. Да с Минькой. Уехать? А куда? Кто ждет их? Минька у Щербаковых уж как свой. Свой совсем. Ничем не выделяет его Евдокия. Матерью ее зовет. Надо вместе нам держаться, куда легче будет. А порознь запурхаемся. Надо переходить. Так вышло. Получилось так. Никто в этом не виноват. Ни Евдокия, ни он, Павел. А вернется Андрей, тогда и разговор будет. Что ж...»