Год сорок шестой

По утоптанному до ослизлости снегу Павел прошел туда-обратно, приглядываясь. Остановился против женщины с фуфайкой в руках. Фуфайка просторная, самодельной работы, не надеванная еще. «На Евдокию как раз будет», — определил Павел.

— На себя шила? — спросил он владелицу. Спекулянтка, чего там! И не ловят их. Ну.

— На себя, — кивнула та, оглядывая Павла. — Да ты кому покупаешь? Бабе, что ли, своей? — Была она примерно одного роста с Евдокией и такой же стати. Но полнее.

— Отойдем, — предложил Павел, решив рассмотреть получше подклад — всюду ли положена вата. Отошли несколько шагов от ворот. Павел взял фуфайку за плечи, повернул ее так, этак. Фуфайка нравилась ему, он уж хотел спросить о цене, но не спросил. Прямо возле них, под деревом, на низенькой, самодельной, об четыре колеса, тележке сидел безногий инвалид в укороченной до размеров пиджака шинели. На обе культи его были надеты брезентовые чехлы, по брезенту перехлестнут широкий ремень, притягивающий культи к тележке. По обе стороны лежали деревянные колодки с ручками, ими инвалид отталкивался от мостовой, передвигаясь. Инвалид не хрипел пропито, как случалось слышать Павлу: «Братья-сестры, подайте несчастному калеке, за вас пострадал». Не пел слезливо под гармонь. Сунув глубоко руки в карманы шинели, сгорбясь, сидел он молча, недвижно глядя перед собой в тротуар. Возле него на лежащем на снегу лоскуте валялись несколько медяков. На голове инвалида по самые глаза надвинута была армейская шапка, худое лицо обметано двухнедельной седой щетиной, и, седоватые тоже, нависали над нижней губой усы. Павел взглянул на него вскользь, взглянул еще раз и вздрогнул, попятился к забору. Что-то очень знакомое увиделось ему в облике инвалида. Баба, следившая за покупателем, тоже оглянулась. От ворот ее окликнул кто-то.

— Держи, — передал ей фуфайку Лазарев, а сам отступил еще, за спину инвалида.

— Чего ты? — торговка недоуменно поглядела на Лазарева. — Передумал или как? Что?

— Не пойдет, мала, — Павел старался говорить тише. — Не найду другую если, куплю.

— Так какого же ты черта щупаешь ее битый час! — обозлилась баба. Отошла, ругаясь.

— Павел отступил опять, назад и в сторону, к дереву самому, встал за спиной инвалида. Постоял несколько, зашел с другой стороны и сразу понял, что обознался. Выгреб из кармана ватника несколько медяков, тряхнул их на ладони, громко сказал:

— Держи, пехота! — и положил деньги на расправленный лоскут.

— Ай! — очнулся, резко дернул головой инвалид. Голос сиплый, треснутый. Незнакомый. Повернул чуть лицо, глянул прищурясь. И отвернулся сразу. Стал собирать пятаки. А Павел все стоял около. Он уже убедился окончательно, что обманулся. Просто смотрел на калеку. Тоже фронтовик. Может, воевали рядом. Вот судьба...

— Инвалид, собрав медяки, спрятал их в карман шинели. Взял колодки и, ловко опираясь ими о тротуар, быстро покатил краем улицы. Павел тягуче смотрел ему в спину. Оглянулся: возле базарных ворот торговка с фуфайкой. Человек рядом, примерять нацелился. Лазарев развернулся — и туда. Черт, перехватит фуфайку, где вторую такую найдешь? Надо бы сразу купить, а он прицепился к тому, в шинели. Обознался... Разве мог за шесть лет так измениться человек? А похож здорово...

Фуфайку он отвоевал. Да тот мужичонка не шибко-то и хотел купить ее, так, куражился больше, а у самого, поди, ни копейки. Лазарев прямо вырвал фуфайку из рук, отсчитал деньги. Сунул покупку в мешок — ах, какая одежина, вот Евдокии радость! Отошел к стене базарной и тут только опомнился: «Поторговаться бы надо! Фу ты!» Глянул: мужичонка с бабой рядом уходят, разговаривают мирно. Не торопятся.

«Черт, объегорили они меня, — сообразил Павел, знал он такую торговлю. Вдвоем. — Цены полторы содрали. Надо бы походить предварительно, порасспрашивать. Почем они, фуфайки? Да разве дознаешься? Они все тут и сговоре давно. Ну, что ж теперь... В другой раз сообразительней буду. Пойду по магазинам...»

Не отходя далеко от базара, купил почти все, что наказывала Евдокия. Остальное, решил, завтра. Устал, замерз, захотел есть. Нога побаливала. Да и темнело уже. Разыскивая трамвайную остановку, Павел опять вышел к базару. На ворота базарные уже навесили замки, барахольщики разошлись. Остановка была рядом. Зазябший Лазарев в переулке зашел в какую-то забегаловку, где продавали на разлив водку и собирался околобазарный люд. Столовая, буфет — не поймешь, шумно, накурено, неопрятно. Не выпуская из рук мешка, Павел пробился к прилавку, взял полстакана водки, два пирожка с ливером. Отошел к угловому столику. Выпил половину, стал заедать. Пирожок заржавел совсем. Никакого ливера в нем не оказалось. За столиком еще двое сидело. Один клевал уже, второй, дергаясь и приборматывая что-то, в который раз передвигал мелочь по немытой ладони. Не хватало на сто граммов. Павел добавил ему. И на пирожок дал. Разговорились опосля.

— Слушай, — спросил он, — ты на базаре, видно, часто бываешь, знаешь многих, а?

— Всех знаю, — икал тот. — Тебе кого? Перекупщика, что ли? Барахло продаешь? — Он покосился на мешок Лазарева. — Могу свести. Что у тебя там? Да ты не таись...

— Да нет, какое барахло! — Павел старался говорить тише. — Знакомого сегодня встретил, да разминулись как-то, поговорить не успели. Возле ворот под деревом сидел. Инвалид, на коляске. Седой, в шинели. С южной стороны. Не знаешь такого?

— Гришка это, — перебил пьяный. — Гришка-безногий. Его все знают. Он и здесь бывает часто. Насобирает на водку — и сюда. На прошлой неделе пили с ним. А ты, если с барахлом, — наклонился сосед по столу, — так не к Гришке тебе надо. Он этим не занимается. Тут баба одна фуфайками торгует, она скупает. Две девки у нее, шьют. А она продает. Каждый день здесь. Завтра приходи, сделаем. К воротам...

— Хорошо, — согласился Лазарев. — Обязательно приду. — Допил водку, мешок взял. Ушел.

— На квартиру Павел вернулся поздно. Вошел, на кухне Тимофей и Данила-кузнец пили чай с пряниками. Глухов сидел на табуретке возле печи, склонясь, подсчитывал что-то на бумаге. А в углу прихожей, горбясь на полу, плакал, бормотал непонятное Проня Милованов. Тихон Сорвин, опустившись на корточки, успокаивал его. Данила-кузнец, глядя на них, горестно покачивал головой. Тимофей усмехался.

— Ты где это плутаешь? — Тимофей наливал себе шестой стакан чаю. — Мы уж в милицию собирались заявить, случилось, может, что. Или по магазинам шастал? Что купил?

— Павел молча раздевался. Мешок с покупками внес с собой, поставил в угол.

— Ты выпил, что ли? — Тимофей шумно прихлебывал чай. — Или в гости попал к кому?

— Выпил, — сознался Павел, проходя на кухню. — Холодно, замерз, пока торговал. До темноты стоял, не берут клюкву. Едва спихнул. Налей-ка мне чайку, Тимофей. У-ух! — Сел возле Данилы, потянулся за стаканом. Нога занемела совсем. Вытянул ее. — Что это он? — спросил, кивая на Проню. Никогда прежде не видел Милованова в слезах.

— Грабанули его, — Тимофей подал Павлу бублики. — Выпил с кем-то, и вышибло. Ревет теперь. Да мы и сами толком ничего не знаем, не отошел еще. Видишь?

Проня Милованов, распродав свой товар, прямо за прилавком снял левый пим и положил в темную глубину его, под ступню, завернутые в тряпицу деньги. Корова у Миловановых доилась хорошо, сена Проня не жалел для нее, жили они малой семьей, и, зная заранее, что пошлют его с обозом в город, всю зиму экономили Миловановы молоко, замораживая его в алюминиевых чашках — на продажу. Два мешка кругов молочных привез на базар Проня. Продал, спрятал деньги, оставив в кармане несколько бумажек, вышел с базара. У Тихона товару меньше было, распродался он раньше и не стал дожидаться дружка своего. Поехал сразу на квартиру.

Через дорогу, напротив ворот базарных, киоск торговал водкой, мужики толкались. И Проня подошел сюда. Выпить ему хотелось — в городе все ж, да товар продал выгодно, — но чекушку брать на одного дорого было, на пару если б с кем. Проня потоптался около, отошел в сторонку, опять вернулся. Тут двое парней подошли от базара, одеты чисто, пальто на них новые, шапки теплые, сами веселые, смеются. Пьющих возле киоска немного, остальные — просто так, наблюдатели. Да.