Подсолнухи

— На географический. Можно и в школе преподавать, но лучше бы попасть в экспедицию специальную географическую. Когда служил, видел такие экспедиции. Биологи жили на островах морских — одни рыб изучали, другие птиц. Интересно. Вот и географы так же где-нибудь что-то изучают, интересуются. Проплыть бы, например, на пароходе специальном по Оби от начала ее самого до губы Обской, до впадения в океан. Стой на палубе, смотри в обе стороны, наблюдения веди разные, к берегам подплывай, расспрашивай, записывай. Сколько нового узнаешь. Есть ведь где-то такие экспедиции, а, Алена Трофимовна, как ты считаешь?

— Есть, понятно. Трошка наш вон топографом задумал.

— Да-а… Но с экспедицией у меня ничего не получится, мать не оставишь. Поступлю если, закончу, буду географию в школе преподавать, чем не работа? В Пономаревке, скажем. Вдовина к тому времени не будет, однако. А летом ребят соберу, у кого охота есть, и на озера Юрковские, а от них к истоку Шегарки. Пройдем по Шегарке до Александровки хотя бы за лето, вот тебе и экспедиция. А на второе лето опять вниз по течению…

— Ты на Дальнем Востоке служил, Гена?

— Да, на побережье Охотского моря была наша база.

— Красивые места?

— Особой красоты нет. Море, сопки. Мы все больше в море были. На базу вернешься, сутки-двое пробудем, да и обратно. Море — оно тоже разное, от погоды зависит. Вот оно спокойное, вода теплая, купаешься. А на второй день взметнется — сам черт не сладит с ним, волны дыбом ходят. Иной раз и смотреть страшно…

— Лучше, чем на Шегарке?

— Разве сравнишь. Здесь все родное, свое. Скучал я по Шегарке.

— Как стог идет, Гена?

— Хоть на выставку. А ведь сено не испортилось, Алена Трофимовна. Ни одна копна не сопрела. Я как ехал сюда, ну, думаю, сгнили.

— Почернели сверху, в стогу отойдет. Ты сколько всего наметал?

— Три стожка, центнеров по двадцать каждый. Этот четвертым будет. Да в огороде копна здоровая, надо будет перетаскать на сеновал.

— Трактором косил?

— Трактором. И копнить не стал. Подсохло, сгреб в валки, так из валков с Юркой Татьяниным сметали на березы вечерами, мать на стогу стояла. А в огороде руками. Сам литовку отбил, выточил. Два утра косил. Встану пораньше — трава в росе. Хорошее это дело — косьба, люблю косить руками. Весь бы сенокос руками выкашивал, да времени нет. В восемь утра уже на тракторе — и до темноты. Да без выходных, ежели погода. Сама знаешь…

— И я руками кошу. За огородом. Во-он стожок, видишь? Выкосила утрами, подсохли ряды сверху, перевернула граблями, еще дала подсохнуть, потом сгребла, скопнила, копны выстаивали неделю. Метали с Трошкой, я на стогу, а он подавал. Первый стог метал в своей жизни. А косить так и не научился, представляешь? Я в пятнадцать лет косила с отцом. А Трошка мой…

— Теперь уже не научится, другой дорогой пошел, не крестьянской. Да и вообще, Алена Трофимовна, литовки скоро отойдут, отошли уже. Кто сейчас ими косит? Да никто. Любители, вроде нас, и то за огородами, на пять-шесть копен, чтоб не забыть, как раньше косили.

— А и верно говоришь, Гена.

Косить Алену учил отец. Подогнал ей по руке, отбивал, точил материну литовку. Семилетку Алена закончила, помнит, а тут и сенокос подступил. Мать не могла участие принимать, косила Алена с отцом. Выходили рано по холодку, показывал отец, как закосить первый ряд, как вести прокос, сколько захватывать травы, как держать корпус, ноги, руки, не напрягаясь излишне, теряя силы. Отец передом, Алена за ним. Отстанет далеко…

Так и остался праздником для нее на всю жизнь сенокос. Ах эти зеленые, росистые, с ранним восходом солнца, летние утра, высокая, густая, сочная трава! Еле ощутимый ветерок, освежающий лицо, шею, обнаженные по плечи руки. Хруст срезаемой травы, чистый низкий прокос, тугой ровный валок, вжиканье бруска по полотну литовки, утренний запах не тронутой еще травы, полдневный запах скошенной подвявшей уже травы, ощущение своей молодости, избыток силы в теле, коричневый в бидоне квас, поставленный в траву под кустом, обед на траве, получасовой отдых в тени куста, и опять прокос, прокос, прокос, поляна уложена рядками скошенной травы, приятная усталость к вечеру, завтра ты перейдешь на вторую поляну, на третью, пока не выкосишь весь сенокос и отец не скажет — Алена, закончили, хватит. Теперь бы по погоде скопнить нам с тобой…

На первой поляне перевернутые ряды уже подсохли настолько, что можно сгребать, копнить. Утром ты придешь на поляну с граблями, вилами, косы повесив в сарае на деревянный штырь до следующего сенокоса. Просохшее сено шумит, клубится под граблями, превращаясь в кучи, отец ходит следом с вилами, забирает кучи навильниками, сносит в копны — копнит. Теперь уже не запах росной нетронутой — неподвявшей скошенной травы бьет в лицо, а запах молодого, не попавшего под дожди сена, зеленого, не пересохшего, собранного в копны по времени своему.

Постоят копны немного, осядут, обдует их ветрами — выезжают, выходят метать. На телеге приедут Алена с отцом на сенокос, привезут необходимое для метки. Так же вот конь, хомут, веревка, грабли. Алена подкапнивает, отец возит копны, Алена подскребывает, Алена на стогу, отец мечет, ходит с навильником вокруг стога.

Косишь ли поляну, гоняя долгие ряды, копнишь ли, уставляя поляну частыми копнами, мечешь ли эти копны в стог — вечером по окончании работы приятно оглянуться на сделанное, сознавая, что поработал ты с душой. Перед собой не стыдно, перед деревней…

Сумерки, возвращаешься домой в деревню пешком или на телеге сидя, свесив ноги, ощущая в теле малую усталость, а на душе легко, грустно и радостно одновременно. На сенокос Алена надевала всегда яркий сарафан, обувала босоножки, чтоб удобнее было ногам. Куда ни глянешь, всюду заняты сеном — косят, гребут, копнят, мечут. Вот сметан последний стог, отец огораживает стога, оберегая от скота, а Алена, уходя в перелески в пору листопада, оставаясь с печалью своей, непременно побывает на сенокосе, положив руки на теплые жердины городьбы, вспомнит, как косили, копнили и метали, какое лицо было у отца. И зимой всякий раз, раздавая сено скоту, вдыхая запах его, опять вспомнит сенокос, пору летнюю.

Живя с Терехиным, они уже не косили руками. Прокопий брал в конюшне еще одну лошадь, запрягал в паре со своей в конную косилку, выкашивал, сколько считал нужным, сгребал конными граблями, стаскивал в большие кучи, копнил, а Алена ходила следом, подскребывая. И метали вдвоем, свозив копны, — Алена на стогу, Прокопий подавал. Подрос Трошка, стал помогать, а и помощь его шибко-то не нужна была. Сенокосы повторялись ежегодно, но радость от сенокоса прошла вместе с юностью, молодостью, смертью родителей. Сенокос превращался в обыденную работу.

Но за огородом береговую поляну на десять — двенадцать копен Алена выкашивала сама всякое лето той литовкой, материной, которой когда-то и училась косить. Прокопий проверит, не хлябает ли полотно косы, ручка, отобьет литовку, наточит. Алена ра-ано встанет июльским утром, умоется, заплетет косу, наденет цветастый сарафан, босоножки и пройдет на берег, держа литовку на плече, как ходили издавна косари — мужчины, бабы ли.

Погонит прямо от городьбы первый ряд, и снова будет послушно ложиться в густой валок молодая свежая росистая трава, низко и ровно подрезанная литовкой, будут бить в лицо запахи, будет пригревать солнце непокрытую голову, руки, плечи, и забудется она на какое-то время, почувствует себя снова молодой, девятнадцатилетней, счастливой и свободной, и вдруг услышит за спиной глуховатый голос отца…

— Ген, как стог, не клонит ли куда?

— Бьет в самое небо.

— Ген, а помнишь, как плясали мы с тобой? На встрече, со службы ты вернулся. А я ведь понравилась тебе тогда, а, Ген? Ну сознайся, что понравилась, — голос Алены изменился, стал горловым. Она смотрела на парня, не переставая работать.

— А-а, — Генка покраснел, улыбаясь, — помню. Плясали мы здорово, а Прокопий Савельевич подыгрывал нам. Понравилась, я не скрываю, — он покраснел гуще, взглянул на Алену и засмеялся. — Такая женщина… любому понравится, не только мне. Ты знаешь, Алена Трофимовна, на кого похожа?