Страница 17 из 137
— А вы знаете, сколько убийств было совершено нелегальными контрреволюционными организациями "Национальный центр" и "Правый центр"? Сколько жертв на совести ваших друзей-интеллигентов? Сколько детей оставлено без отцов и матерей? Молчите? Я прочту вам некоторые документы, где кадеты и черносотенцы во главе с их предводителем Щепкиным призывают к захвату власти, к уничтожению руководителей Советского государства. Они так и говорят: "Кровавая расправа — единственный путь для очищения России". И все-таки мы в этих условиях стараемся не озлобиться, избежать палачества и незаконных действий. Вот одно из последних постановлений ВЧК. — Дзержинский протянул Бердяеву лист бумаги, где говорилось о борьбе с контрреволюцией. Постановление заканчивалось тремя пунктами:
"1. Прекратить с момента опубликования этого постановления применение высшей меры наказания (расстрел) по приговорам ВЧК и всех местных органов.
2. Поручить т. Дзержинскому войти в Совет Народных Комиссаров и ВЦИК с предложением о полной отмене высшей меры наказания не только по приговорам Чрезвычайной комиссии, но и по приговорам городских, губернских, а также Верховного при ВЦИК революционных трибуналов.
3. Постановление ввести в действие по телеграфу.
Председатель ВЧК Ф. Дзержинский, 15 января 1920 г.".
Затем Дзержинский подробно рассказал о том, как нередко контрреволюционеры проникают в ряды творческой интеллигенции и, выдавая себя за правоверных коммунистов, готовят мятежи и заговоры. Он подробно рассказал об одном из организаторов ряда убийств — Войто Элоранто (он же Виктор, он же видный "социал-демократ", "публицист", редактор "демократической газеты", он же фермер, у которого 400 голов свиней и 20 рабочих, он же "борец против любой эксплуатации").
Слушая Дзержинского, Менжинский поражался тому, с каким терпением председатель ВЧК отвечал на вопросы философа. Менжинский понимал, что председатель ВЧК этим допросом еще и еще раз утверждал свои главные мысли: "Тот, кто стал черствым, не годится больше для работы в ЧК"; "Если ЧК не будет утверждать законность и справедливость, она неизбежно станет на путь контрреволюции". Дзержинский говорил тихо, трудно подбирая слова, коверкая их, делая неправильные ударения, неверно строя фразы, но, может быть, именно эта неправильность подчеркивала и пророческие ноты, и ту жажду идеала и истины, которые были так дороги Бердяеву.
— Вячеслав Рудольфович, — неожиданно обратился председатель ВЧК к Менжинскому. — Как вы считаете, способен ли господин Бердяев участвовать в каком-либо заговоре?
— Смотря при каких обстоятельствах… — начал было Менжинский.
— А как вы считаете? — резко спросил Дзержинский у Каменева.
— Я уже высказал свое мнение, — ответил уклончиво Каменев.
Наступила пауза. Дзержинский встал. Прошел в другой конец кабинета. Откашлялся. Погасил настольную лампу. Бердяев, должно быть, приготовился к крайним мерам. Менжинский и Каменев старались не смотреть в его сторону. Они тоже ждали.
Дзержинский между тем медленно, не сводя глаз с Бердяева, подошел к нему вплотную. Бердяев, должно быть от волнения, встал.
— Я вас сейчас освобожу, Николай Александрович, — сказал Дзержинский. — Но вам пока нельзя будет уезжать из Москвы без разрешения.
— Благодарю вас, — ответил Бердяев.
— Сейчас поздно, — глухо произнес Дзержинский, — а нельзя ли отвезти господина Бердяева домой на автомобиле?
— Будет сделано, — ответил Менжинский, — если найдется автомобиль.
Автомобиля не нашлось, солдат отвез Бердяева домой на мотоциклетке.
…Не знал Бердяев, что еще 17 декабря 1918 года Дзержинским было подписано специальное циркулярное письмо, в котором говорилось: "Наши специалисты в своем большинстве — люди буржуазного круга и уклада, весьма часто родовитого происхождения. Лиц подобных категорий мы по обыкновению подвергаем аресту как заложников или же помещаем в концентрационные лагеря на общественные работы. Проделывать это без разбора и со специалистами было бы очень неразумно. У нас еще мало специалистов. Приходится нанимать буржуазную голову и заставлять ее работать на советскую власть. Поэтому к аресту специалиста надо прибегать лишь тогда, когда установлено, что его работа направлена к свержению советской власти. Арестовывать его лишь за то, что он — бывший дворянин, кто когда-то был работодателем и эксплуататором, нельзя, если он исправно работает. Надо считаться с целесообразностью, когда он больше пользы принесет: арестованным или на советской работе… ЧК весьма часто прибегает к арестам, когда это не вызывается целесообразностью. По одной наслышке, по одному подозрению и подчас мелкому преступлению арестовывать не следует".
Не знал Бердяев и о том, что уже в начале 1919 года Дзержинский поднял вопрос о ликвидации уездных чрезвычайных комиссий, мотивируя это тем, что карательные органы приемлемы лишь для условий гражданской войны.
Много лет спустя Бердяев писал: "Дзержинский произвел на меня впечатление человека вполне убежденного и искреннего, думаю, что он не был плохим человеком и даже по природе не был человеком жестоким. Это был фанатик. Он производил впечатление человека одержимого, в нем было что-то жуткое, он был поляк, и в нем было что-то утонченное. В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатическую веру он перенес на коммунизм".
— Я бы этот последний абзац снял бы, — тихо заметил мне Чаинов. — Ну по крайней мере заключительные две строчки. Они как-то снижают образ великого чекиста. Бросают тень на него…
— По этому вопросу мы с вами всегда можем договориться, — ответил я, и на том был закончен мистический сеанс.
9
— Позвольте мне полюбопытствовать, какое должностное лицо занимается мною. — Я все же не употребил слова "допрос". Допрос, казалось мне, это уже конец. Впрочем, и Бердяева не допрашивали. А что это было? Беседа. И мой собеседник подчеркивал предельную предупредительность, предельную точность в отборе слов, выражений, предельное внимание ко мне.
— Майор службы государственной социальной защиты, инспектор отдела запрещенных изданий Чаинов Алексей Иванович.
— Я по запрещенным изданиям, значит, прохожу, — улыбнулся я, должно быть, очень жалко.
— Вы никак не проходите еще, — сказал Чаинов. — Мы просто с вами беседуем. Согласитесь, ваше эссе о Бердяеве направлено отнюдь не на укрепление нашего государства и нашей идеологии. Больше того, очерк, как вы изволили выразиться, напечатан в зарубежных журналах.
— Я не передавал рукописи за рубеж.
— Выясним, — улыбнулся Чаинов. — Меня сейчас интересует самое существо дела, а не формальная сторона.
Чаинову было около сорока. Он был голубоглаз, розовощек, плечист. У него были красивые руки, крепкие мускулы, и он, по всей вероятности, был спортсменом. Короткая стрижка, не ежик, а вполне интеллигентная прическа подчеркивала высокий загорелый лоб. Отсутствие мешков под глазами, хороший цвет лица, белые зубы свидетельствовали об умеренном образе жизни и крепком здоровье. Он был устоявшимся социальным типом: отлажен, отчищен, отпомажен, отмассажирован, отглажен, отполирован до блеска. Глазу не за что было зацепиться. Что называется, человек без изъянов. Накрахмаленная сорочка была ослепительной белизны, однако чуть подсиненная. От нее шла прохлада. Впрочем, и весь кабинет дышал озоном, несмотря на адскую жару на улице. Было такое впечатление, что только что в кабинете произведена влажная уборка, затем включен вентилятор, но вентилятор поставлен не на столе, а на шкафу: пусть сверху вниз гонит чистый воздух, которого всем хватит — и допрашивающим, и допрашиваемым.
Не обнаружив никаких магнитофонных устройств, я все же поинтересовался, не записывается ли наша беседа. Он ответил, что это ни в моих, ни в его интересах. Я удивился, как он это сказал, и почему-то поверил ему.
— Вы хотите, чтобы я был с вами откровенен? — спросил я. — Я готов. Больше, чем я сказал в моих очерках, в моей душе ничего нет. Собственно, можно было бы меня и не допрашивать, поскольку вы располагаете всеми моими мыслями и убеждениями.