Страница 103 из 137
Такого рода бум всеобщ, как всеобщ циклон. Он периодически захватывает сердца людей разных стран, и избавиться от него никому не удавалось. Роллан устами своего героя, крестьянина Брюньона (заметьте, крестьянина!), восклицал: "Ну на кой черт мне эти гнусные рожи — Августы, Цезари, Клеопатры, Киры и Дарий — эти подонки и кровопийцы, стяжатели и садисты, эти исчадия ада, готовые предать родного отца, мать, сестер и братьев! И что так тянет народы непременно припасть к их зловонным дыханиям, подышать их отравленным воздухом, хоть на секунду попасть в их растленное бытие?!"
Что меня тянет в эту историю, когда мой короткий век уже исковеркан и осталось так мало жить, а кругом есть нечто непреходящее — это моя любовь, это дыхание моего удивительного существа, моей Любы, которой я ничего хорошего не сделал и, кроме беды, ей ничего, должно быть, не принесу. Это причудливое небо, которое я так люблю, слепящее у самого солнца, прохладное в ранние часы, когда утренние росы серебрятся на осенней траве, и закаты — розовые, голубые, кровавые и бледно-сиреневые, темно-бурые, на фоне которых сказочными чертогами возвышаются сосны, дубы и березы! А как я люблю все, что чарует душу в лесной тишине, на лугах, у реки, на полях, где так хочется сказать: "Вот это и есть самое лучшее в этом мире, а все остальное суррогаты".
История — это кровавая помойка злодеяний! Это тайная канцелярия доносов, расправ, пыток, конфискаций имущества, вынужденных признаний, казней, это скопище застенков разного образца, где истязают, приговаривая на разных языках, где пытают, пользуясь разными средствами, где молчат и умирают, кричат и умирают, плачут и умирают независимо от того, сделал ты признание под страхом следующих пыток или, пересилив свой страх, стоически промолчал.
Мои коллеги Лапшин, Никольский и Вселенский, мои несчастные знакомцы Раменский, Багамюк, Квакин, и новенькие — Сыропятов, Ивашечкин, Пугалкин, и их мучители Заруба, Орехов и Сидорчук — все кинулись в историю, все глубокомысленно решили: теперь-то раскрытое и развернутое обнаженное прошлое произнесет нам пророческие слова, покажет, как жить дальше. И создавалось впечатление, что этот совместный поиск столь разных людей будто бы и объединял, будто бы и подвигал к обретению истины, заполнял какой-то всегда существовавший вакуум. Мы, подобно многим людям, оказавшимся в вихре этого исторического циклона, кинулись в импровизированное лицедейство, сочиняли сценарии, разыгрывали спектакли, напропалую эксплуатируя материалы следствий, процессов, отбирая, казалось бы, совершенно необычные и такие правдоподобные, такие близкие по духу и по всему настрою сюжеты. Скажем, сюжет, в котором следователь на знаменитом процессе троцкистского блока обнаружил в заднем кармане брюк подследственного Рейнгольца, замечательного революционера, отважного человека, молитву. Дотошный следователь на этом факте заострил внимание, обнародовал эту деталь, чтобы безбожный мир хохотал и издевался над приговоренным: "Молитву зашил, а ведь партейный…"
"На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек. В Твою руку предаю дух мой… Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя. Истощилась в печали жизнь моя и лета мои в стенаниях; изнемогла от грехов моих сила моя, и кости мои иссохли. От всех врагов моих я сделался поношением даже у соседей моих и страшилищем для знакомых моих; видящие меня на улице бегут от меня. Я забыт в сердцах, как мертвый, я — как сосуд разбитый. Ибо слышу злоречие многих; отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою. А я на Тебя, Господи, уповаю; я говорю: Ты — мой Бог. В Твоей руке дни мои; избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих. Яви светлое лицо Твое рабу Твоему, спаси меня милостию Твоею".
Бывший депутат Ивашечкин читал эти слова в Зоне, и тихо было в колонийском клубе, точно вырвался из общей груди безмолвный стон, вырвался и ушел в Вечность, где всегда высшая справедливость, где добрые Боги, где исполнительные и всеведающие Ангелы и Херувимы.
26
Никольский вышел на трибуну.
Я сидел рядом с Розой. Наше заседание было открытым. Пришло много народу. Роза явно любовалась мужем. Никольский отрастил волосы и чем-то походил на философа Владимира Соловьева. Кстати, мне кажется, Никольский подражал ему. А может быть, не ему, а какому-нибудь святому — Петру или Марку.
— Пророк, — сказал я Розе.
— Вылитый, — улыбнулась она. — И хипповый.
Никольский был одет в джинсовый костюм. Ворот рубахи был расстегнут, точно он подчеркивал: я свободен, и выше моей свободы ничего в этом мире нет. И говорил так, точно уже обрел свободу и успел поставить себе в услужение не только таких, как я, но и повыше, того же Марка или апостола Петра.
— При всех своих противоречиях и разногласиях, — рассказывал Никольский, — троцкизм и ленинизм — это одно ядро с двумя противоположностями. И этому ядру противостоял меньшевизм^ Если говорить о вырождении партии, то надо непременно сказать об изначальном вырождении большевизма, который на разные лады обосновали сначала Ленин и Троцкий, а затем Зиновьев, Каменев, Сталин, Бухарин и другие.
— У вас есть доказательства? — спросил я. У меня внутри все похолодело, когда Никольский так в лоб сформулировал свою концепцию.
— Да, есть доказательства, — ответил Никольский, развертывая свою огромную тетрадь, на которой было большими буквами написано: "Амбарная книга Уроков Октября".
— Уроки Октября надо бы взять в кавычки, — пошутил Лапшин.
— Никак нет, — ответил Никольский. — В данном случае я имею в виду отнюдь не труд Троцкого, а целую полифонию Октябрьских событий в их развитии. Итак, господа, слушайте, — начал свой рассказ Никольский. — Я прочел записки вашего генерала, яростного антисемита, который все объясняет развитием сионизма. Могу не без гордости сказать, что многие талантливые евреи и по вопросам коммунистического движения внесли небывалый вклад в социальные движения. Мы в свое время не только заклеймили этот ценнейший исторический вклад, но и постарались его Уничтожить, похоронить. Я начал свои раскопки с анализа некоторых работ и воззрений одного из вождей партии меньшевиков Федора Дана…
— Это тот, который Либердан? — улыбаясь, спросил Лапшин.
— Именно он, — ответил Никольский. — Так вот, 25 февраля 1924 года Дан выступил с докладом на тему о кризисе большевистской диктатуры. Доклад был прочитан в Берлине на одном эмигрантском собрании. Председательствовал на этом сборище другой вождь меньшевистской партии, Абрамович. Вот как обрисовали ситуацию в России русские меньшевики. Октябрьская революция была продолжением и завершением февральской революции. Заметьте, они не называют революцию Октябрьским переворотом, а именно завершением февральской революции. Массы свергли царизм во имя земли, воли, мира. Февраль не смог разрешить эти основные задачи, его дело завершил Октябрь. Буржуазно-демократические цели революции были достигнуты. Тут большевикам надлежало бы поставить точку, но они попытались навязать стране коммунистические утопии. Против этих утопий еще весною 1918 года поднялось широкое народное восстание. Но это движение было прервано чехословацким восстанием, созданием белых фронтов. Массы снова перешли на сторону большевиков. Советский режим укреплялся. С окончанием войны массы повели борьбу с большевизмом и вынудили его к нэпу. Результатом нэпа явилось некоторое улучшение положения. Но в общем он обнаружил свою несостоятельность. Все дело в том, что экономическая уступка буржуазии не была дополнена политическими уступками. В результате — широкое недовольство растет среди рабочих, в армии и особенно среди крестьянства. Это недовольство и служит объективным свидетельством кризиса диктатуры.
— Прости меня, — перебил Никольского Лапшин. — Я хотел бы уточнить: насколько достоверны эти данные?
— Настолько достоверны, что я сознательно делаю перегиб в сторону недостоверности, — пошутил Никольский. — Я излагаю суть меньшевизма в трактовке большевиков, то есть по материалам советской прессы, поскольку, дорогие мои, у меня пока что нет доступа не только к архивам меньшевиков, но даже к тому, что они написали и издали на Западе.