Пятеро на леднике

Я поднял Аленушку на руки и пошел на ту сторону. Машины шли потоком, и мы переждали их. Знает, тем лучше. Я просто войду и просто скажу: «Шел мимо, зашел. Желаю вам успеха в спортивных сражениях». Я буду говорить ей «вы». «Желаю вам успеха, я скоро уплываю в голубую даль, так сказать. Забвение послужит нам уроком… нет, укором… Вам необходимо высшее образование…»

Я открыл калитку и увидел ее мать.

— Добрый день. Ира дома?

— А, здравствуй. Это твоя племянница?

— Да.

— А где ее мама?

— Работает в Средней Азии.

— А папа?

— Тоже работает.

— В Средней Азии?

— В Средней. Где Ира?

— Где Ира? У нее горячее время. Она готовится с подругой.

Она злила меня все сильнее, а я все шире улыбался.

— Ты молодец, работаешь. Только мало вырос.

Она быстро ушла в дом, вынесла конфету и дала Аленушке.

— Не надо, — попросил я. — У нее есть.

— Что ж, пусть… Ее некому побаловать. Такие нынче родители.

— До свидания, — сказал я очень весело.

Нет, наверное, мне напекло голову, и я как будто наелся золы. Только не беспокойтесь об отцах.

Девочка ест конфеты из рук сердобольных тетей. А отец ест шашлыки в Средней Азии. Он, помнится, курил хорошие папиросы, читал плохие книжки и был не дурак выпить.

— Погуляй, Аленушка, я напишу письмо, — сказал я племяннице.

Я решил выражаться кратко, как в старых книгах.

«Милостивый государь, вы подлец!» Что писать? Еще больше мне хотелось поехать в Среднюю Азию и двинуть ему в ухо.

«Вы не хотите видеть свою дочь. Ну что ж, когда вы уже стариком захотите, будет поздно. Она оттолкнет вашу жалкую руку, руку тунеядца и труса. Вас забудет ваша дочь».

Я бросил письмо в ящик, и мне стало легче.

После обеда Аленушка заснула, дедушка тихо запел «Вечерний звон». А мамы все нет, а мне вдруг так захотелось на рыбалку! Ведь ради нее я приехал. Через полчаса зайдет за мной Толька, и можно ехать. А Аленушка, а дедушка, и за молоком надо идти. А ужин?

Я достаю из чулана удочки. Как они спутаны! Конечно, Аленушка постаралась. Попробуй тут распутать. Я безнадежно дергал леску, когда подошел дедушка — медленно, тяжело переставляя ноги.

— Нынче месяц нарождается. Это к непогоде. Ветер будет.

— А как же. Сколько раз.

— Волны большие?

— Метра два.

— А ты смерч не видал?

— Нет.

— Эх, вот страсть-то! Я повидал. — И глаза деда заблестели. — У нас в пятнадцатом году в селе такой смерч был, у одного мужика телегу подняло, сажен на двадцать отнесло и поставило. Во какая сила стихий. А ты море видал?

— Видал.

— Тоже стихия.

Дедушка еще расспрашивает меня о Волге, о степи, о дождях, вспоминает, какой был град в двадцать третьем году…

Мне скучно. Еще начнет читать стихи.

Я смотрю на него и вдруг ясно вижу, что он очень стар. Он теперь подолгу лежит. Ходит мало и быстро устает. А осенью лежит целыми днями. Значит, он никогда больше не побывает на рыбалке, не пройдет по длинной степной дороге, не проедет на лошади… Все это ушло от него навсегда.

— Дедушка, почитайте мне стихи, — говорю я.

Но дедушка понурился, взгляд его ушел куда-то внутрь. Он топчется на месте и поворачивается к двери.

— Заморился я. Опосля.

Мы с Толькой сталкиваем лодку в воду. Я гребу наперерез мерному течению. Солнце скрывается за домами. Небо холодеет. В сумерках подходим к тому берегу.

В лиловом небе светится узкий серп месяца, прозрачный, как из папиросной бумаги. Застыли деревья над водой. Изнемогают, орут, вопят лягушки. Мы бросаем якорь и ложимся на дно лодки. Под головой хлюпает вода, а мне кажется, что я снова на теплоходе. Льдисто мерцает Млечный Путь. Всю ночь гудят пароходы, буксиры…

Я совсем не думаю об Ирке, что мне о ней думать?

На зорьке, лязгая зубами, бросаем закидные. Вода ртутно светится.

Свинцовый груз далеко летит в воду, вытягивая за собой десятиметровую леску. Мы забрасываем по две лески. Их натягивает груз. Лески держим на пальце. Вот леска задрожала, натянулась, где-то там под водой трогает наживку осторожный лещ… Потянул, повел. Я подсекаю и тяну леску. Она дрожит, натягивается до звона, начинает ходить из стороны в сторону. Есть! И всего-то навсего лупоглазый ерш!

К обеду мы натаскали штук сорок.

К полудню клев замирает. Мы задремываем со своими лесками на пальцах. Дремлет в зное река, и солнце будто замерло…

Я вспоминаю Аленушку и деда. А вдруг мама еще не приехала? Что там дедушка сделает, когда он сам как ребенок! А может, девочка заболела? У нее вчера был жар, кажется. И дедушка может заболеть! Он каждую минуту может заболеть… и даже умереть! Ведь он вчера сказал, что уморился. Я скорее вытаскиваю свои лески.

— Толька, мне надо домой, — говорю я.

— Чего это? А уха?

— У нас дома все болеют.

Мы гребем к городу.

Поднимается ветер, и волны тащат нас обратно. Нас качает, как в хороший шторм. Наша плоскодонка прыгает и трещит. Ноют ладони и руки. Три часа мы плывем до города, и, когда вылезаем на берег, земля качается под ногами.

Дома все нормально. Мама, дедушка и Аленушка благополучно обедают. После обеда мама принимается за уборку, купает Аленушку, заваривает дедушке какой-то отвар из трав — для лечения.

Все опять наладилось и пришло в движение у нас дома.

Я чувствую сладостное облегчение, точно с меня сняли тяжеленный груз. Можно ни о чем не думать, не беспокоиться.

Я ложусь на продавленный наш диван и мгновенно засыпаю.

Когда я просыпаюсь, уже вечер. Мои майка и рубашка выстираны и высохли на ветерке. Аленушка садится за стол в чистом платье. Дедушка тоже в новой рубашке. Мама поглядывает на нас довольными глазами.

Разливая чай, она говорит:

— Когда ты спал, приходила черненькая эта девушка, Ира, кажется. Спросила тебя. Я ее и не узнала — такая стала она ладная.

— Красавица, — говорит дедушка. — Право слово, красавица.

Я бегу через улицу к домику с тремя окнами. Иры дома нет. Только что ушла, наверное, на остановку. Я бегу на трамвайную остановку.

Еще издалека я вижу ее.

Она спокойно ждет трамвая. Я подхожу. Это она и не она. Высокая строгая девушка. И спокойная. Волосы подстрижены по моде.

Я тоже не такой, как раньше, я не подбегаю к ней, как год назад, когда легко было хохотать и дергать за руку ее, соседскую девчонку. А впрочем, что изменилось?

— Здравствуй, Ира! Она поворачивает голову.

— А, здравствуй, рыбак! — Она радостно улыбается — по-прежнему, по-прошлогоднему. — Я тебя не видела двести тысяч лет. Ты стал морским волком?

— Бороздим речную гладь. Нынче здесь, завтра — там.

— Не успел приехать и сразу поплыл рыбу ловить. Эх вы, мальчишки! — И она улыбается уже новой, незнакомой мне, чужой улыбкой. — Мальчишки, — повторяет она, вытянув губы.

— А вы, девчонки, все зубрите? — говорю я. — Не можете без пятерок? Не можете быть отстающими ни от моды, ни от науки?

— Нет, ты все-таки мальчишка! — возмущается Ирка. — Опять дергаешь меня за косу. А где рыба, которую ты наловил? Мне ты ее, конечно, не принес?

Зачем она говорит со мной таким опереточным тоном?

— Рыбу мы съели, — говорю я. — Сварили и съели. Семья-то большая.

Подходит трамвай. Мы садимся.

— Ты извини, что я не ответила тебе, — говорит Ирка, — болела мама, да и адрес у тебя все время меняется.

— Конечно, Волга большая, — говорю я. «Зачем я сел в трамвай и куда я поехал с ней? Может быть, она едет на свидание? Вполне возможно».

— Я вообще-то еду на пристань, узнать, когда подойдет наш пароход, — сообщаю я торопливо. — А ты куда?

— А я на тренировку… — быстро отвечает Ирка. — Ты не проводишь меня?

Я сразу чувствую себя счастливым.

Мы выходим около спортгородка. Идем молча. Ирка вздыхает, сжимает губы и смотрит перед собой, будто шагает по канату. Такой она была всегда, когда выходила отвечать на экзаменах. Мне становится тревожно. Сейчас она что-то расскажет, и будет все иным: и небо, и Волга, и ее прическа, и мы сами.