Страница 13 из 16
Еще требовалась тщательная ревизия двум платяным шкафам, опустевшим с переездом Танечки к мужу, а затем снова наполнившимся старыми вещами, очень нужными, но не носившимися. Много от чего хозяйка желала избавиться, да все сомневалась – пригодятся ли вещи в хозяйстве…
Не откладывая в долгий ящик, она открыла первый шкаф, вынула стопочку кофт, разложила на диване, чтобы оценить свежим взглядом. В эту минуту в дверь позвонили. Евгения Михайловна бросила кофты, пошла открывать.
В полумраке лестничного пространства, – соседи третий месяц обещали заменить лампочку, – стояла незнакомая женщина. Официально они представлены не были, но каждая имела друг о друге некое представление. Евгения Михайловна тихо ойкнула. Под тусклым электрическим светом стояла та разлучница, ради которой Яков Заевский ушел от нее без малого тридцать лет назад и ни разу не зашел на Онежскую по старой памяти проведать дочь.
Татьяна не знала, но Евгения Михайловна, наступив себе на горло, бегала несколько раз на новый адрес мужа, часами караулила за углом, чтобы Якова образумить и вернуть в семью. Заевский на уговоры не поддавался. Новую жену он выбрал из фабричного коллектива, за что получил строгий выговор, но должность секретаря парткома позволяла ему неограниченные возможности. И новую квартиру с улучшенной планировкой Яков по-тихому выбил благодаря партбилету.
Тогда из-за угла новостройки Евгения Михайловна хорошо рассмотрела соперницу. Молода, красива. Еще говорили, что вдова с малолетним сыном, и обидно было за родную дочь, брошенную отцом ради чужого ребенка.
Если бы Яков просто увлекся смазливым личиком, она нашла бы силы простить и все забыть. Но в его руководящем положении подобная слабость строго наказывалась. Опрометчивая влюбленность могла наломать много дров. Долгое время Евгения Михайловна так и думала: Яков не виноват, а виновата молодая вдова, заманившая доверчивого мужика в крепкие сети, и выход Заевскому был один – жениться. Молодость и покладистый характер соперницы она в расчет почему-то не брала…
Нежданная гостья поздоровалась и представилась Зоей. Она нервно мяла пальцы, виновато улыбалась и смотрела поверх хозяйской головы в ожидании кого-то еще, кто выйдет и ей помешает.
– Вы поймите, у меня выхода нет. Сама на улице оказалась, в станицу к сестре вот собралась. Родная кровь приютит, не прогонит. А у вас и квартирка свободная, и вы одна, как я смотрю, зять у вас хирург, дочь в медицине, и сами вы в поликлинике работаете, опыт с больными имеете, в любое время сможете врача вызвать… положение у вас лучше моего…
«Как хорошо она осведомлена о моем положении», – успела подумать Евгения Михайловна, но гостья продолжала.
– Ему много не требуется. Невролог сказал, состояние стабильное, положительная динамика если и произойдет, то очень слабая. На полное восстановление надежды нет… Вы поймите, так уж получилось…
Получилось то, что Зоин сын поставил невыполнимое условие. Больной отчим ему сильно мешал. В прошлом году Якова разбил паралич, отказали ноги, и верхняя часть туловища отзывалась на рефлексы ровно наполовину, вторая половина безнадежно провисла. Язык еле шевелился, а мозги – нет, нисколечко не шевелились. Заевский, некогда статный, завидный мужчина, превратился в обездвиженный манекен, нуждающийся в профессиональной сиделке, патронажной сестре и в практикующем враче-неврологе, способном поддерживать стабильное состояние амебы. О выздоровлении речь не шла.
Заметив на лице Евгении Михайловны неопределенное беспокойство, Зоя поспешила свернуть заранее подготовленное вступление. Она посторонилась и выкатила из темного угла межквартирной площадки инвалидное кресло, а в нем бывшего мужа Евгении Михайловны. От неожиданности пожилая женщина ойкнула второй раз за вечер и прижала руки к груди, словно защищаясь от любезно предложенного кошмара.
– Вы не волнуйтесь, он всегда так выглядит. С ним трудностей не будет…
От волнения Евгения Михайловна плохо понимала, что хочет от нее эта моложавая, давно немолодая женщина с хорошо заметной сединой, с глубокой межбровной морщиной, с припухлыми подглазьями. И не без злорадства заметила – время их уровняло, только успел ли Яков понять этот очевидный факт.
Между тем Зоя, опаздывая на электричку, мягко отстранила хозяйку от двери, быстро внесла в узкий коридор квартиры две сумки вещей и привычным движением – с резкого толчка надо упереться ногами в пол и приподнять переднее колесо – вкатила кресло.
– Ну, Яков, теперь я за тебя спокойна… не поминайте лихом, Евгения Михайловна, сама без жилья осталась…
Зоя нагло врала. Квартиру она еще год назад переписала на сына и ждала Якову смерть, чтобы освободиться от тяжкого груза и уехать к сестре, помогать с теплицей и курятником, спокойно жить на свежем воздухе, на домашнем хлебе и молоке. Но Яков умирать не торопился. Наоборот, лечение его оказалось дорогим и дефицитным, и Зоя устала оббивать пороги аптек, поликлиник, больниц. Якову не повезло уже потому, что его сильный организм все противился неминуемому концу, сердце ритмично сокращалось, качая сдобренную витаминами кровь, и постепенно повышался гемоглобин, обещая долгое выздоровление. В ближайших планах своих Зоя мужа уже похоронила – все врачи, к которым она обращалась, заверили ее в этом скором итоге – и оставшиеся годы (кто знает, сколько их на счету!) распределила между городом и станицей, и сильно беспокоилась, что Яков задерживал начало ее новой жизни.
Бывшую жену Заевского она случайно повстречала в поликлинике, куда пришла за справкой для подтверждения инвалидной группы. Евгению Михайловну она не видела лет двадцать и представляла такой же рухлядью, как Яков, и очень удивилась ее подвижности, неиссякаемой энергии, а главное, было непонятно – откуда старушка черпала силы. В тот же вечер Зоя позвонила сестре и предупредила о своем скором приезде…
Когда позвонила мать, Татьяна Яковлевна с коллегами по отделению отмечала приближение Нового года, закрывшись от младшего персонала в кабинете главврача. Распивалась четвертая бутылка советского шампанского. Через слезы, тяжкие стоны и лязганье зубов о граненый стакан Таня едва разобрала несусветную чушь о появлении давно позабытого отца, инвалидного кресла и «скорой помощи», вызванной Евгенией Михайловной для себя, чтобы сбить подскочившее давление. В последнее верилось хорошо, в остальное – с трудом, но кто-то из бригады врачей взял трубку и внятное «вам лучше приехать» убедило Татьяну Яковлевну с шампанским настроением повременить.
Она приехала на такси. Встретил ее бывший сокурсник Петя Павленко, навечно застрявший в фельдшерах клинической больницы скорой помощи. Он сразу повел ее на кухню, в двух словах обрисовал ситуацию и на всякий случай поинтересовался:
– Ты сама-то, Танюш, как? Сердечко не шалит?
Татьяна Яковлевна смерила Петра тяжелым взглядом и вошла в комнату, как в клетку с тигром.
Отца она не видела тридцать два года. Этого времени вполне хватило, чтобы переболеть и злобой, и ненавистью, и отчаянием, и болью за мать, которая не покидала ее до собственного замужества.
Отца она помнила отчетливо, так, если бы каждый день смотрела на его фотографию в рамке, прибитую гвоздем в толстый ворс настенного ковра, провисевшую после его ухода три года, пока сама ее и не сняла.
Отца она не узнала. Ничего не осталось от впечатанного в память образа: ни черного витого чуба, ни орлиного взгляда, ни густых, в два крыла бровей. Полудохлый старик, для страховки привязанный брючным ремнем к инвалидному креслу, смотрел на нее мутными глазами, а изо рта по подбородку тянулась густая слюна. Татьяна Яковлевна даже засомневалась: Заевского ли им подсунули или кого-то другого.
В сумке с одеждой лежали бумаги, завернутые в газетенку: паспорт, выписка из больницы, подробный анамнез. Спихнули со всей родословной.
Петя на кухне предлагал помощь, пока сестричка отхаживала Евгению Михайловну.
– Ты подумай, Танюш, что вы с ним будете делать? Нельзя его на мать оставлять. Тут сила мужицкая нужна. С коляски на кровать переложить, утром снова в коляску, опять же с боку на бок переворачивать. За таким уход не сложный, но хлопотный. С ним как на привязи будете… Я так понимаю – родной отец?