Чекисты

Медлил шейх не случайно. Происходило все это среди бела дня, и Салахиддин надеялся, что в ком, в ком, а в зеваках недостатка не будет. «Пусть глядят, — предвкушал шейх с горьким злорадством. — Пусть весь кишлак видит мой позор и унижения. И пусть сердца правоверных мусульман наполнятся искренним состраданием и праведным гневом!»

Однако Салахиддина постигло полное разочарование: на всем пути от усадьбы до каляндарханы ни на восседавшего верхом Умматали, ни на самого шейха, горестно нахохлившегося на облучке арбы, никто не обратил ни малейшего внимания. Получилось, что и конфискация его, шейхова, добра, и уход жен с прислугой, и публичное осмеяние, и, наконец, траурно-печальное переселение из усадьбы в каляндархану — все это не только не трогает никого, но даже и не интересует: так себе, обыденный эпизод, самое что ни на есть заурядное событие...

Но все это стало очевидным чуть позже, а пока что Талибджан Абиди, стоя в воротах, наблюдал за удаляющимся на арбе Салахиддином и соображал, куда же ему теперь податься на жительство.

— Ну, а вы, мулла, что намерены делать? — вывел его из раздумий голос Исака-аксакала, возглавившего комиссию сельсовета. — Здесь останетесь или тоже в каляндархану?

Вопрос был вполне резонный, поскольку все знали, что он — гость Салахиддина-кари, но Абиди решил почему-то, что над ним издеваются.

— Куда идти, позвольте решать мне самому! — огрызнулся он и, прижав к груди объемистый портфель, решительно зашагал прочь.

Так он оказался в школе.

Растерянность и раздражение прошли, но злоба на Исака-аксакала осталась. К тому же на вчерашнем собрании в сельсовете, где обсуждались школьные дела, старик основательно задел комиссариат просвещения, который по мнению аксакала плохо занимался этим вопросом, а его, Абиди, представителя Наркомпроса, так раскритиковал, что хоть из кишлака беги с закрытыми глазами. Вспыльчивому по натуре Абиди, до сего времени благоденствовавшему под опекой высокопоставленного дядюшки, критика эта показалась таким же святотатством, как попрание ногами праха усопшего. «Ну, погоди же ты у меня!» — решил он и, отложив все школьные проблемы, принялся собирать материал, так или иначе компрометирующий Исака-аксакала и Масуда.

Сегодня весь кишлак еще затемно собрался на гузаре, где был объявлен хашар — общественные работы по благоустройству, и Абиди остался в школе один. Он не спеша напился чаю, предусмотрительно заваренного Умринисой, и, достав из портфеля заявление щеголя Халима, написанное еще у Салахиддина-кари, углубился в чтение. Щеголь Халим обвинял «куцехвостого» учителя Масуда в трех смертных грехах, подрывающих покой и благоденствие Хаджикента. Первый заключался в том, что Масуд вместо того, чтобы чинно и благородно давать уроки в школе, устроил сеанс вольной борьбы. Второй — в том, что учитель распевал непристойные и богопротивные песни на святом месте. Ну и, наконец, третий состоял в попытке совратить Дильдор — дочь Нарходжабая. Абиди, злорадно усмехаясь, подчеркнул последнее обвинение, отметив про себя, что это как раз то, что требуется для фельетона.

Затем он внимательно изучил второе заявление, под которым красовалась подпись Умматали. В нем речь шла о секретаре Багистанского сельсовета Маликджане. Нечестивец этот, как сообщал Умматали, проник, прячась под паранджой, в дом Салахиддина-кари, а будучи разоблачен, устроил форменное побоище: сбил с ног четверых каляндаров, а одному даже повредил голову (пострадавшим был сам истец). Заявление не имело никакого отношения ни к Исаку-аксакалу, ни к Масуду, но Абиди на всякий случай приобщил его к делу и спрятал в портфель.

Затем, убрав в сторону дастархан, он рьяно принялся составлять докладную на имя наркома просвещения о положении дел в школе кишлака Хаджикент, но, вспомнив вчерашнее собрание, решительные требования Исака-аксакала и особенно совет Масуда, он заметно поостыл и призадумался.

— Слышали, что говорил Исак-аксакал? — спросил его Масуд, когда они вдвоем возвращались с собрания. — С ним шутки плохи. Уж если он сказал, что доберется до наркома, значит доберется. Он недавно в Ташкенте на приеме у самого Ахунбабаева был. Да и Акмаль Икрамов нашего аксакала крепко уважает. Я бы вам вот что посоветовал, Талибджан. Будете писать докладную, обязательно покажите Исаку-аксакалу. Он вам много дельного подскажет.

Отправляясь в Хаджикент, Талибджан Абиди строил самые радужные планы. Воображение рисовало картины одна заманчивее другой: «Весь кишлак переполошится, от приглашений на вечеринки отбоя не будет, и всякий раз без парчового халата не отпустят, как самого дорогого гостя. Толпами за мной бегать станут, в горы на кекликов охотиться повезут...»

Однако приехав в кишлак, он сразу же упал духом. Какие вечеринки, какая охота! Масуд с места в карьер предложил ему — представителю Наркомпроса! — заменить отлучившуюся по срочному делу учительницу. Он, конечно, мог бы отказаться, но, поразмыслив, пришел к выводу, что его подвергают испытанию, и в пику Масуду, два дня подряд проводил занятия во всех трех сменах. Срочное дело, ради которого отсутствовала Салима, оказалось лишь заданием сельсовета провести разъяснительную работу среди жен Салахиддина-кари, того самого Салахиддина, чьим радушным приемом воспользовался Абиди. Нечего сказать, здорово же он отплатил шейху за гостеприимство!

От одной этой мысли у Абиди, как говорится, шерсть на загривке поднялась дыбом. Он скрипнул зубами, но, вспомнив, что хашар может скоро закончиться и тогда ему наверняка помешают, с новыми силами принялся за докладную. Для людей его склада характера и мышления подобное занятие составляло истинное наслаждение. Муза вдохновения, казалось, порхала над ссутулившимися плечами увлеченного докладной Абиди, осеняя его взмахами усыпанных звездами крыл. Она-то и подсказала ему заговорщическим шепотом великолепную мысль, за которую он тотчас же ухватился. Мысль эта была до гениальности проста. Он напишет две докладные записки: одну для того, чтобы показать Исаку-аксакалу и заручиться его согласием и одобрением; вторую аксакалу не видать как своих ушей, ибо предназначается она наркому просвещения прямо и непосредственно. В первой будут подробно изложены насущные школьные нужды. Речь пойдет о необходимости выделить сельской школе дополнительные штаты. Ну, а во второй, кроме всего перечисленного, Абиди поднимет вопросы куда более важные. О том, например, как полуграмотный Исак-аксакал грубо вмешивается в учебно-воспитательный процесс, в котором сам ничего не смыслит. О серьезных проступках и просчетах директора школы Масуда Махкамова. А уж проступков этих у него более, чем достаточно: возрастной принцип класса не соблюден — раз, директор чем угодно занимается, только не учебно-воспитательной работой — два, с дочерью Нарходжабая Дильдор путается — три. А это вам не просто морально-бытовое разложение, а утрата политической бдительности. Вот как это называется! Ну, а раз так, — вывод напрашивается сам собой. Масуда Махкамова следует немедленно отстранить от занимаемой должности.

Под аккомпанемент доносящихся со стороны гузара трубных звуков карная, переливчатых трелей сурнаев, рокота бубнов и по-праздничному громкого гула людских голосов Абиди тщательно продумал обе докладные записки и принялся строчить со скоростью, которой позавидовал бы самый прыткий романист. Особенно удалась Абиди та часть второй докладной записки, в которой он расписал Масуда. Прочитав ее, даже непросвещенный человек тотчас же сделал бы вывод, что Масуд — бюрократ, личность политически близорукая, к тому же еще морально разложившаяся, и что такого человека ни минуты нельзя держать в системе народного образования.

Расписывая деяния Масуда в самых мрачных тонах, Абиди с удивлением обнаружил, что мысли его вновь и вновь возвращаются к Дильдор. Он вспомнил, что несколько раз встречал ее во дворе школы и даже беседовал с ней, когда временно заменял Салиму на занятиях ликбеза, вспомнил, что Дильдор была старостой класса. Живя в Ташкенте, Абиди поднаторел в любовных делах и не раз пользовался благосклонностью смазливых девиц, однако ни одна из них не шла ни в какое сравнение с дочерью Нарходжабая. Такую красивую, грациозную, цветущую девушку Абиди видел впервые. Признаваясь себе в этом, он почувствовал, как где-то в темных закоулках его сердца зашевелилась, поднимая голову, змея ревности, готовая в любую минуту ринуться и смертельно ужалить Масуда.