Кристина

— Успокойся, отец, — тихо ответила я. — Я не собираюсь выходить замуж ни за Сэма, ни за кого другого.

Но почему я невольно подумала в этот момент о Теде, а не о Сэме? Да, Сэм мне нравился. Но он вызывал во мне лишь симпатию, в то время как Тед может, я чувствовала это, вызвать и нечто другое — как раз то, без чего нет любви. Ведь мне было всего двадцать два года.

— Не ходи больше к этой Молли, девочка. Обещай мне. Хорошо?

— Нет, отец, я не могу обещать этого. Молли — моя хорошая подруга! Но обещаю возвращаться домой вовремя. Вчерашнего не повторится.

— И не будешь так часто оставлять ребенка одного, когда меня нет? Когда я дома, я не против и сам присмотреть за Констанцией.

— Обещаю. Не оставлю ее одну, если не будет тебя или Сэма.

Он вздохнул, похлопал меня по руке и тяжело поднялся. Я проводила его взглядом. Только сейчас я заметила, как он состарился за пять лет, прошедших после смерти матери. Ему не было еще и пятидесяти, но он сильно сутулился, лицо было испещрено морщинами, и в нем не осталось больше ни жизни, ни силы — только та, что была необходима, чтобы рубить уголь. Но эта другая сила была совсем иной, отличной от жизненной силы.

После обеда я повела Констанцию на прогулку. Она, очевидно, забыла о своей ночной истерике. Чтобы уничтожить запах спиртного, который еще, может быть, исходил от моей одежды, я побрызгала ее духами. Когда мы пришли в город, я отправилась к Молли. Дверь ее дома оказалась, как обычно, открытой. В комнатах царил страшный беспорядок, никого не было. Я написала записку, что не смогу прийти к ней вечером, и положила ее на камин, но для Теда не оставила никакой весточки.

Вечером мы с отцом и Констанцией пили чай, когда раздался стук в дверь. Открывать пошел отец. Вернулся он с Тедом. Я встала из-за стола, чувствуя, как дрожат мои руки.

— Решил зайти посмотреть, как ты, — пояснил он.

— Садись, — предложил отец. — Ты пил чай?

— Нет.

— Ну так садись и чувствуй себя как дома, — проговорил отец.

Я заметила, что Тед понравился отцу. А соображал мой папа быстро. Да и я тоже. Тед знал, что у меня есть дочь. Что он знал еще, я понятия не имела, но он пришел, потому что искал меня. И мною овладело чувство благодарности.

Когда мы попили чай, отец предложил:

— Ну если хотите прогуляться, оставьте Констанцию со мной. Все будет в порядке.

Мы с Тедом переглянулись, потом я пошла наверх, тщательно накрасилась, надела другое платье и свое лучшее пальто. Потом мы стояли на углу улицы, в темноте, Тед держал меня в объятиях и целовал, и мы оба были трезвы, и я смеялась совсем немного.

Три дня спустя он сказал, что их подразделение переводят в другое место. Буду ли я писать ему?

Буду, ответила я.

— Скоро я демобилизуюсь, но до этого еще должен получить отпуск, — проговорил Тед, неотрывно глядя на меня. Потом поцеловал.

Я сказала, что с нетерпением буду ждать его отпуска.

Словно совсем молоденькая девчонка, я ощущала робость и неловкость, но голодное чувство, зарождавшееся во мне, говорило совсем о другом.

Отец пребывал в прекрасном расположении духа, в таком хорошем настроении я его не видела уже давно. Тед ему нравился. Мне тоже. А какого мнения был о нем Сэм? Насколько я знала, Сэм еще не встречался с ним, но каким-то образом узнавал обо всем, о чем хотел. Отец, вероятно, рассказал ему обо всем как можно деликатней, а Сэм промолчал в ответ. Внешне он не изменился, разве что стал вести себя со мной чуть более сдержанно, чем обычно…

Две недели спустя я получила первое из писем. Не от Теда. Письмо было без подписи, но едва я прочитала первую ужасную фразу, как поняла, кто автор. И застарелый страх, прорвавшийся, как вода сквозь шлюзы, вновь охватил меня. Повернувшись к стене, я почти видела, как Дон подкарауливает почтальона, как потом злорадствует, представив мою реакцию на все его грязные ругательства и угрозы. Может быть, мне следовало бы сделать так, как всегда советуют в полиции в подобных случаях — отнести письмо прямо им. Но с таким же успехом я могла прочитать его вслух, выйдя на улицу. Даже отцу я не могла показать его. Он был счастлив, и хотя не любил Дона и подозревал его во многих пакостях, вряд ли бы поверил, что тот мог написать такое. Что же касается Сэма, тот немедленно догадался бы, кто является автором, и в этом случае кровавой драки избежать было бы невозможно. Я боялась за Сэма, потому что и представить себе не могла, кто бы мог с успехом противостоять Дону Даулингу.

Я не сомневалась насчет причины, побудившей его написать это письмо. Тетя Филлис видела, как в тот вечер мы с Тедом выходили из нашего дома и как сердечно попрощался с ним мой отец. Дон решил припугнуть меня, заставить бросить Теда. Ну что ж, это ему не удастся. Я знала, что сделаю с этой писулькой — брошу ее в огонь, а если придут новые — их постигнет та же участь.

Когда пришло второе письмо, я открыла конверт, достала лист, положила его на стол и, сцепив пальцы, принялась читать. Это послание было еще более гадким, чем первое, и меня выворачивало от отвращения наизнанку. Я бросилась в подсобку, прижав ладонь к губам. Потом, едва держась на ногах и дрожа, поднялась наверх, уткнулась лицом в подушку и плакала до тех пор, пока во мне не осталось сил.

Письма продолжали приходить, но больше я не открыла ни одного, а сразу же сжигала их.

Теду же письма давались с трудом и выходили напыщенными и неестественными. Новостей в них было мало; в основном он писал, что думает обо мне и надеется получить отпуск. Но когда время отпуска подошло, Тед сообщил, что ничего не выйдет.

— Когда он приедет? — начал интересоваться отец. — Что он там пишет — когда его отпустят?

Сначала я получала от него по одному письму в неделю, потом промежутки стали длиннее. Но это не беспокоило меня: шел июль, американцы вот-вот должны были разбить япошек — демобилизация была не за горами.

Я по-прежнему ходила к Молли. На мои плечи легла задача подбадривать ее: Додди перевели в Дорсет. Как-то раз он прекратил цитировать стихи как раз на такой промежуток, который позволил объявить ей, что после демобилизации он намерен поработать какое-то время учителем, а потом уехать в Америку и продолжать преподавательскую деятельность там. Оставаться в Англии Додди не хотел. Молли узнала о нем много такого, чего не знала прежде: все родные Додди — мать, отец, дядя и две сестры — погибли в начале войны во время одного из крупных авианалетов. Рассказывая мне об этом, Молли едва не плакала. В таком состоянии я ее еще никогда не видела.

— Ему была нужна мать, и во мне он увидел родную душу. Ему хотелось, чтобы было куда прийти и поспать после казармы. И разве мой дом подходил для этого меньше, чем другой? Учти, — Молли ткнула пальцем в мою сторону, — у нас с ним не было ничего такого. Он никогда ничего не просил и ничего не обещал. Он отдавал мне в два раза больше, чем брал от меня, столько делал для меня, подвозил, привозил и все такое прочее. А теперь он уехал, он мне ничего не должен.

— У тебя остался Джеки, — заметила я.

— Да, у меня есть Джеки, но он не знает стихов. Я тоже не знаю, а Додди этой чертовой поэзией задолбал меня, — Молли повернулась ко мне и мертвым голосом добавила — Но я готова отдать что угодно за то, чтобы услышать, как он сыплет своими стихами. Другого такого никогда не будет.

Додди значил для нее почти то же, что для меня Мартин. Я знала, что Мартин навсегда останется для меня сердечной болью и чувством одиночества по ночам, а Додди станет для Молли дорогим и нежным воспоминанием, тем более дорогим, что у нее не было никакой надежды на успех. Как же тягостно было, сознавая это, слушать его за завтраком, ужином, чаем, ночью…

В течение июля я напрасно ждала и ждала весточки от Теда. Я написала ему и поинтересовалась, что случилось, но ответа не было. Я начала беспокоиться… Все будет в порядке, твердила я себе. Если бы он демобилизовался, то никак не мог бы проехать мимо Феллбурна — ведь там его дом. Бывало, я проходила мимо; это был весьма респектабельный и симпатичный район города. Я задумывалась о том, как выглядит его мать, немного побаиваясь, что мне когда-либо придется знакомиться с ней — если, конечно, придется.