Кристина

Обеденный перерыв продолжался с четверти первого до часу дня; до дома я добралась почти за двадцать минут, так что на еду осталось совсем мало времени. Мать с некоторым беспокойством спросила, как у меня дела, и глаза ее светились такой надеждой, что мне не захотелось разочаровывать ее и говорить, что этот магазин вызывает во мне чувство ненависти. Поэтому я только вяло ответила:

— Все в порядке.

Отец погладил меня по голове и сказал: — Да, девочка, это новый мир.

Это и правда был новый мир.

К концу недели родители решили, что мне лучше оставаться на обед в городе, поэтому мать стала давать мне пакет с бутербродами. Я сказала ей, что могу сидеть и есть в задней части магазина. Два дня я так и делала, но потом Молли, проходя мимо, шепнула:

— Я тоже беру с собой обед из дома, но я буду есть в парке. Хочешь со мной?

Я машинально кивнула и ощутила, как меня охватывает волнение: перспектива посидеть в парке без кого-либо из мальчишек представлялась мне очень заманчивой.

С тех пор магазин миссис Турнболл перестал казаться мне таким уж мрачным, и произошло это исключительно благодаря Молли, которая, несмотря на свои шестнадцать лет, уже была личностью. Хотя если бы моя мать узнала, каким языком выражается моя новая знакомая, ей вряд ли бы захотелось, чтобы я поддерживала с Молли отношения.

В нашем доме ругались мало. За его же пределами мужчины использовали разные словечки так же естественно, как люди говорят «Боже мой». Но женщины, которые ругались, были «скверными» особами, и мне строго-настрого наказали никогда не слушать таких женщин.

И вот Молли оказалась как раз такой девушкой, которая ругалась через слово, однако это не помешало мне проникнуться к ней симпатией. Как ни странно, когда я слушала ее, мне хотелось смеяться, хотя, должна признать, когда я услышала, как Молли, нисколько не таясь, страдальчески воскликнула: «Ну разве эта толстая задница Турнболл не нагоняет на тебя тоску?», то едва не поперхнулась, потому что в тот самый момент рот мой был набит мясом и хлебом.

Молли стучала мне по спине до тех пор, пока я не выплюнула мясо. Мы посмотрели друг на друга и зашлись от смеха. С тех пор мы стали подругами.

Молли сказала мне, что за год это ее пятая по счету работа, и если она ее потеряет, мать вышибет из нее мозги. Более того, Молли получила эту работу потому, что ее сестра жила в Нортон-Террес и была женщиной респектабельной, поскольку муж работал водителем автобуса. Сама Молли жила в Богз-Энде, в семье было одиннадцать детей. Отец, когда работал, занимался сбором старого тряпья. Но теперь, как выразилась Молли, все и так ходили в чертовом тряпье, так что бизнес старьевщика пришел в упадок.

Как ни странно, я могла сидеть, слушать Молли, которая ругалась ужасными словами, и ни разу не подумать: «О! Какая она ужасная! О! Какая она скверная!» Ругательства срывались с уст Молли очень естественно — есть такие люди, которым подобные словечки помогают сделать речь более колоритной. В некотором роде это был талант, и она была единственной из тех, кого я когда-либо встречала, кто обладал им, потому что когда Сисси Кемпбелл говорила даже нечто вроде «Разрази меня гром!», у меня внутри что-то переворачивалось от отвращения. С Молли же было иначе. И тем не менее я не решилась привести ее к нам домой, потому что знала, какой будет реакция матери.

Мать не нашла бы ничего забавного или очаровательного в языке

Молли, и у меня не было никаких сомнений насчет того, как бы она восприняла тот факт, что я слушаю всю эту брань каждый день.

Как-то мы сидели в парке в обеденный перерыв под лучами яркого солнца.

— Эй, Кристина, — повернувшись ко мне, сказала вдруг Милли. — А знаешь, ты хорошенькая.

Я почувствовала, как расплываюсь в улыбке, но возразила:

— Вообще-то нет, это просто мои волосы, — и я перекинула через плечо одну косу.

— Не только волосы, — продолжала Молли, — честно говоря, твои волосы вообще здесь ни при чем, это лицо — его форма, и глаза. — Она откинулась на спинку скамейки, свесила руки через подлокотники, потом внимательно взглянула на меня. — Боже мой! Чего бы я не дала, чтобы иметь, такие глаза! Да я готова бегать голышом вокруг чертовой верфи, лишь бы заполучить их. Знаешь что? — Она подалась ко мне и, понизив голос, проговорила — Ты могла бы выйти замуж за чертова герцога!

Когда затих мой смех, она потрясла меня за руки и сказала:

— Я не шучу, Кристина, — правда, она и сама смеялась. — Клянусь

Богом, могла бы! У, если бы у меня было твое лицо — Феллбурн только бы меня и видел!

Я смеялась громче и громче, и все больше воодушевляясь. Молли продолжала шумно фантазировать насчет того, что она бы сделала на моем месте.

В тот вечер я зажгла новую свечу и стала пристально разглядывать свое лицо в маленькое зеркало, стоявшее на комоде — единственной мебели, кроме односпальной кровати, которую могла вместить моя комнатушка. Мое лицо выглядело бледно-восковым и каким-то отсутствующим. Я придвинулась ближе к зеркалу и принялась внимательно смотреть себе в глаза, но мне казалось, что они не отвечают мне тем же взглядом и что они полны мечтательного выражения.

«Они не обращают на меня внимания», — пробормотала я.

И мои глаза действительно смотрели не на меня, а в глубь меня, туда, где скрывались мои мечты: как ни странно, с тех пор как стала работать, я стала мечтать больше и больше.

По утрам, окруженная лентами, катушками, тюками фланели и тика, я улетала из магазина прочь — в сказочный мир грез, где были и река, и лес, и холмы, и… еще кто-то. Этот человек был большим, и все же не имел определенных очертаний. Это был кто-то, кого я не знала, даже не отец Эллис, но очень красивый, и говорил мягким, ласкающим слух голосом и постоянно повторял: «Кристина! О, Кристина!» И этот кто-то не был похож на нашего Ронни, о нет, совершенно не похож, хотя Ронни тоже часто говорил: «Кристина! О, Кристина!».

В последние месяцы я стала бояться, когда он вот так произносил мое имя, а это происходило все чаще, потому что ему всегда хотелось говорить со мной по ночам. Он садился возле моей кровати на корточках и говорил, говорил шепотом. Но страх от этих ночных посещений во мне все рос, меня ужасала мысль о том, что будет, если о них узнает мать? Я чувствовала: она обвинит меня. «Но почему, почему»? — постоянно спрашивала я себя.

После года работы у миссис Турнболл я получила прибавку в один шиллинг, теперь мое жалованье составляло восемь шиллингов и шесть пенсов в неделю, и поэтому мне поручили другую работу, которая была мне вовсе не по душе: я должна была обходить в центре города другие магазины и переписывать цены в них. Если они продавали хлопчатобумажную ткань по одному шиллингу три пенса и три фартинга за ярд, то миссис Турнболл меняла свою цену на один шиллинг, три пенса и фартинг. Я думаю, она первой стала снижать цену на товар.

И вот во время одного такого «обхода», вызывавшего во мне отвращение, я столкнулась с Доном. Он был не в рабочей одежде, а в хорошем костюме, и казался очень крупным и, как я впервые заметила, в общем-то даже красивым.

— Куда это ты? — поинтересовался он, удивленный тем, что я не в магазине.

Когда я ответила, Дон рассмеялся.

— Ну, должен признать, котелок у твоей хозяйки варит неплохо. Послушай, пойдем выпьем по чашке чая.

— Нет, нет, Дон, я не могу, — запротестовала я. — Мне надо возвращаться, она устроит скандал, если я опоздаю.

— И пусть, — сказал он. Его взгляд шел откуда-то из самой глубины темных глаз — острый, кажется, проникающий через одежду.

— Нет, Дон, не могу, — проговорила я и повернулась, но он, не сделав ни шага, потянул меня назад — просто протянул свою большую руку, и я опять переместилась на прежнее место и стояла, глядя на него. Потом, безо всякого перехода, как бывает у парней (даже не имея опыта, я знала об этом), он проговорил:

— А в общем-то можно сказать и здесь: ты будешь моей девушкой.

Я отпрянула от него, какой-то миг не в силах вымолвить ни слова в ответ, потом с жаром произнесла: