Польское Наследство

— Тебе, бездельнику, не умеющему держать слово, это не понять, — сказал Кшиштоф. — Папа Римский уговорит самого Люцифера принять крещение.

Он не преувеличивал — он действительно так думал. Во время одной из стоянок на пути в Париж, Бенедикт завел с Кшиштофом разговор и убедил его, что всех его (Кшиштофа) детей и внуков следует сделать мужеложцами, ибо в походе мужеложцы — самые выносливые и отважные. И Кшиштоф поверил — Кшиштоф поверил! — после чего Бенедикт засмеялся и сказал, что это такая шутка, и что вообще-то чрезмерная серьезность — признак медлительного ума.

— А тем временем, — сказал Кшиштоф, понижая голос, — мы окажем ему, Полонии, да и всему миру небольшую, но добрую, услугу. Это честь великая для каждого воина, поэтому я не хочу назначать… да… посылать… Будем тянуть жребий. Одному из нас выпадет — если пахолек вернется до прихода Папы — идти в это змеиное гнездо… выманить… как бишь его? Нестор! Выманить Нестора, вызвать его на поле чести, и убить. Жребий будем тянуть прямо сейчас. Вот несколько соломинок… нужно шесть…

— Шесть? Почему же шесть? Нас тут восемь человек, — заметил Дариуш.

— А зачем же старшим стараться? — спросил Ежи. — Четыре соломинки.

— Я без всяких соломинок пойду и все сделаю, — сказал Адам яростно.

— Тише, — сказал Кшиштоф.

— А Леху поручать нельзя. Три соломинки, — вмешался Ежи.

— Тише вы все! Шесть соломинок нужны потому, что Лех, само собою, не пойдет.

— Почему же? — возмутился Лех.

— Недостоин потому что, — отрезал Кшиштоф, и Лех стал лиловый от стыда и отчаянья. — И я не пойду. Я бы пошел — как Адам, без жребия — но я ответственен здесь за всех, и за исход дела, перед Полонией и перед Риксой Лотарингской. Молчать! Всем молчать! Всем лечь и притворяться спящими! Видите входную дверь? Молитесь, чтобы в нее вошел пахолек, а не постучался Папа Римский!

ГЛАВА ПЯТАЯ. СОВЕТ СОДРУЖЕСТВА

В Шайо, деревушке захолустной несмотря на близость — чуть больше миллариума — от Церкви Святого Этьена — оставались лишь пейзаны и один фермье. Остальные жители, легкие на подъем в силу скромности имущества, месяц назад все как один решили переменить место жительства. К тому у них имелись веские причины.

А было так.

Значительное число вооруженных норманнов, а может быть варангов (около тридцати) прибыли в деревушку и остановились в четырех брошенных домах на краю. Один из домов оказался брошенным лишь отчасти — там жили нищие. Им прибывшие заплатили, и они куда-то ушли.

В Шайо считалось, что ежели человек на лошади, сбоку сверд болтается, на лице презрение, а человеческий язык понимает с трудом — значит, норманны. Для жителя Шайо и Аттила был бы норманн.

Через неделю после прибытия «норманнов» деревенский идиот Рене-Огюст обнаружил в близлежащем лесу, где часто шлялся без толку, труп Жанетт — жены ремесленника Бутона, который искал пропавшую три дня, да и махнул рукой — сбежала, мол. Несмотря на июльские заботы, вся деревня ходила смотреть на труп, пока возмущенный священник маленькой деревянной церкви не вразумил жителей и не наорал на Бутона, чтобы тот похоронил убиенную.

Заподозрили «норманнов». Старейшины собрали делегацию и повели ее к четырем домам. «Норманны» выявили из своих рядов человека, бойко говорящего на местном наречии. Когда его дипломатично спросили, не его ли соплеменники имели аксидентальную неосторожность укокошить Жанетт, он сделал недоуменно-надменное лицо, рявкнул что-то своим, свои рявкнули в ответ, и он поведал делегации, что приезжие — люди мирные, и в дела местных жителей не вмешиваются, желают местным только добра и здравствия и умоляют их впредь местными интригами не беспокоить. А ежели местные, презрев законы гостеприимства, будут продолжать беспокоить гостей, гости рассердятся и… переводчик задумался, подыскивая правильное выражение… и будут пинать их дерье.

Старейшины, не уловив лингвистической тонкости, спросили — а это как? Тогда переводчик предложил продемонстрировать. Старейшины согласились. Переводчик взял одного старейшину за плечи, развернул его спиной к себе, и дал ему пенделя.

Делегация состояла в основном из крепких мужчин, и было их, крепких, человек десять. Но у шестерых «норманнов», коих делегация застала дома, были такие лица, что сельчане решили сделать вид, что принимают пендель за не очень удачную, но все же шутку. Неловко засмеялись и ретировались.

Затем в лесу обнаружили труп еще одной женщины — Иветт, жены фермье. Теперь уже сам священник решил пойти к «норманнам» — по-хорошему их расспросить, не видели ли чего. Назад он не вернулся.

Неожиданно волна суеверия захлестнула жителей Шайо — а без влияния Церкви остановить ее было некому. Прошел слух, что Парижем и окрестностями, включая Шайо, завладел злой колдун, пожирающий детей и кастрирующий мужчин. Жены и дочери жителей не восприняли слух всерьез, и даже позубоскалить успели власть над перепугавшимися мужчинами — до момента, когда оказалось, что и женщинами колдун не брезгует. Главный авантюрист села, участвовавший в походах (так он говорил), башмачник Эжен (вернувшись с полей или с торга, пейзаны и ремесленники смотрели на жен и спрашивали, не захаживал ли он, и жены клялись, что нет), решил посмотреть на колдуна, жившего по слухам неподалеку от королевского дворца, и на рассвете, отбиваясь от собственной жены и детей, цепляющихся за его порты, отправился пешком вдоль берега — в Париж, взяв несколько монет для платы перевозчику. Назад он не вернулся.

Пошли к ворожихе, жившей в четверти миллариума от Шайо, в лесу. То, что она ворожиха, в Шайо знали все, кроме пропавшего священника. Ворожиха долго размахивала длинными костлявыми руками, раскидывала по земляному полу какие-то кости и камешки, капала воском на специально отловленную по этому случаю пекарем крысу, и в конце концов сказала, что во всем виноваты приезжие, наводящие порчу, а парижский колдун — из их числа.

Это и без нее знали.

Совет старейшин Шайо собрался в доме пекаря и порешил, что с приезжими надо действовать силой. Действия решили начать назавтра в полдень, и сообщили об этом всем жителям. Этой же ночью больше половины жителей уехало и ушло пешком, на север, включая почти всех старейшин. Утром оставшиеся старейшины получили, каждый, наследство от родственников — кто в Пикардии, кто в Бургундии — и тоже уехали, вместе с семьями. Оставшиеся почувствовали себя неуютно, к полудню применять к норманнам силу не вышли, и к вечеру тоже ушли и уехали, кроме одного фермье и его пейзанов, которым не с руки оказалось менять место в середине сезона. Фермье, тем не менее, прекратил работу и провел весь день на крыльце своего мезона, потягивая дрянное вино и утираясь рукавом. На следующий день к нему пришел чернявый, худой и плюгавый «норманн» с небольшим боевым рогом в руке и бросил на крыльцо кожаный кошель, набитый золотыми монетами.

— Будешь приносить нам еду, — сказал он.

— Какую еду? — мрачно и нехотя спросил фермье, вставая.

Оказался он вдвое шире и на полторы головы выше «норманна».

— Цыплят. Свиней. Хлеб. Вино. Каждый день.

— А я вот сестру в Орлеане навестить собрался.

— Сестра твоя подождет. Мы здесь еще два месяца пробудем.

— Да она замуж выходит.

— Пусть выходит.

— Как это — пусть? Свадьба моей сестры — пусть? Не понимаю тебя.

Тогда плюгавый «норманн» дал рослому фермье рогом по лбу, и фермье, потирая лоб, стал понятливее.

В Полонии коня следовало щадить, поэтому путь от Гнезно до первого большого города в Саксонии — Магдебурга, по слухам резиденции легендарного императора Отто Первого на протяжении всего его правления — занял так много времени, что посланец, гордившийся своим умением успевать там, где это казалось невозможным, начал беспокоиться за свою репутацию. К тому ж ему пришлось два раза уходить от разбойников и один раз драться — несмотря на заверения польских властей, что, мол, со времени усмирения восстаний рольников (кои восстания члены нынешнего правительства спровоцировали, чтобы взять власть) все пути в стране спокойны. Зато от Магдебурга и до самого Парижа…