Стальной пляж

МакДональд ни разу не дал ей сдачи. В этом просто не было необходимости. Спустя некоторое время она остановилась сама, тяжело переводя дыхание. А он даже не вспотел. Принцесса выпрямилась и подняла руки вверх, ладонями от себя.

Должно быть, я ненадолго отключился. Потом надо мной внезапно очутились лица принцессы, Крикет и МакДональда — три смутных круглых пятна, будто золоченые шары на эмблеме ростовщика.

— Вы можете двигать ногами? — спросил МакДональд.

— Конечно же, я могу двигать ногами! — какой глупый вопрос… я переставляю свои ноги вот уже сотню лет.

— Так подвигайте!

Я подчинился, и МакДональд нахмурился сильнее.

— У него, наверное, позвоночник сломан, — предположила Принцесса Уэльская.

— Должно быть, это случилось, когда он упал на перила.

— Вы что-нибудь чувствуете?

— К сожалению, да.

Большая часть наркотиков из меня уже выветрилась, и выше талии все ужасно болело. Подоспел Глубокая Глотка и приподнял мне голову. В руке у него было обезболивающее — маленький пластиковый кубик с проводком, который он вставил в разъем у основания моего черепа. Он щелкнул переключателем, и мне стало намного лучше. Я посмотрел вниз и увидел, как из пробитого насквозь бедра вытаскивают обломок ножки стула.

Зрелище это было малоприятное, так что я перестал пялиться вниз и обвел глазами помещение. Роботы-уборщики уже вовсю подбирали битое стекло и заменяли разломанные столики. Глубокой Глотке к дракам не привыкать, у него всегда в запасе достаточно мебели. Через некоторое время будет совершенно незаметно, что я почти разрушил бар пять минут назад. Точнее говоря, бар разрушил не я, но большинство разрушений произошло именно от столкновений с моим телом.

Я почувствовал, как меня подняли. МакДональд и принцесса соорудили импровизированное сидение из своих переплетенных рук. На нем я и поехал, почти как на паланкине.

— Куда мы?

— Непосредственной угрозы вашей жизни нет, — ответил МакДональд. — Но у вас спина сломана, и это нужно исправить как можно быстрее, так что мы несем вас на другую сторону коридора, в студию "НЛФ". У них там отличный травмпункт.

Принцесса провела нас мимо охраны. Мы миновали около дюжины дверей павильонов звукозаписи, и наконец меня внесли в лазарет.

Он был переполнен почище универмага "Мейнхардт" рождественским вечером. Похоже, "НЛФ" снимала масштабную батальную сцену из некоей военной эпопеи, и большинство свободных кроватей было занято покалеченными статистами. Они терпеливо дожидались своей очереди к доктору, подсчитывая в уме гонорары: за ранения полагалась утроенная компенсация.

Для нужд картины помещение было обставлено, как полевой госпиталь, и очевидно служило заодно съемочной площадкой, когда врачи не были заняты лечением пострадавших. Я определил время действия фильма как двадцатый век, поскольку он был особенно урожайным на войны. Картина была, скорее всего, о Второй Мировой или о вьетнамском конфликте — хотя с тем же успехом могла быть и об англо-бурской войне.

МакДональд переговорил с одним из медицинских техников, вернулся и встал рядом со мной, глядя мне в глаза с высоты своего роста.

— Говорят, до вас дойдет очередь примерно через полчаса. Если хотите, я могу отнести вас к вашему личному врачу: это может оказаться быстрее, — предложил он.

— Не утруждайте себя. Я никуда не спешу. Когда меня починят, я, возможно, опять сотворю какую-нибудь глупость, как только встану.

Он не ответил. Было в его манере держаться нечто беспокоящее — как будто и без того он меня недостаточно выводил из равновесия.

— Послушайте, — сказал я. — Не просите меня объяснить, почему я это сделал. Я и сам не знаю.

Он по-прежнему хранил молчание.

— Ну же! Давайте сюда ваше обвинение или уберите со своей физиономии укоризну и засуньте ее куда подальше, — не выдержал я.

Он пожал плечами:

— Я просто не могу спокойно видеть, как мужчина нападает на женщину, вот и все.

— Что?

Я был уверен, что ослышался. В его словах не было ни грамма смысла. Но когда он не удостоил меня чести повторить свое абсурдное заявление, мне пришлось предположить, что я расслышал правильно.

— А какая, в конце-то концов, разница?! — еле выдавил я.

— Разумеется, никакой. Но во времена моей молодости такие вещи были просто недопустимы. Я знаю, что сейчас это утратило всякий смысл, но мне до сих пор неловко, когда я вижу подобное.

— Можете быть уверены, я расскажу Подлой Суке об этой вашей неловкости. Если, конечно, ее сумели собрать после поединка с вами.

Он, казалось, смутился:

— Знаете, на заре моей карьеры это было для меня непреодолимой трудностью. Я отказывался сражаться с женщинами и тем самым портил себе репутацию, пропускал множество важных боев… И только когда некоторые спортсменки принялись менять пол единственно ради поединка со мной, я осознал, что выставляю себя на посмешище. Но до сих пор мне приходится мысленно страшно накручивать себя, прежде чем я смогу выйти на ринг с кем-то, кто на момент боя принадлежит к женскому полу.

— И поэтому вы ни разу не ударили… как там зовут принцессу?

— Не знаю. Но вы не правы. Я хотел остановить ее и вовсе не собирался причинять ей боль. Откровенно говоря, вы получили по заслугам.

Мне сделалось невыносимо, и я отвел глаза. Он был совершенно прав.

— Впрочем, она, как ни странно, раскаивается. Говорит, что, как начала бить, так просто не могла остановиться.

— Я отправлю ей счет за мое лечение. Это должно избавить ее от мук совести.

Откуда-то появилась Крикет с зажженной сигаретой в руке и с улыбкой воткнула мне в рот свою добычу:

— Это из отдела реквизита. Раненым солдатам всегда давали закурить — ума не приложу, почему.

Я затянулся. Слава богу, табак был не настоящий.

— Не падай духом! — подбодрила Крикет. — Ты здорово изуродовал ей кулаки.

— Я в этом большой спец: своим подбородком я просто в мясо ей их разбил.

Внезапно к горлу тревожаще близко подступили слезы. Я с трудом сдержал их и попросил ненадолго оставить меня одного. Крикет и МакДональд удалились. Я лежал, покуривал и изучал матерчатый потолок — но на нем не было написано никаких ответов.

Почему вкус жизни в последние недели сделался для меня таким горьким?

Я ненадолго забылся, а когда пришел в себя, увидел, что надо мной склонилась Бренда. При ее росте наклониться ей пришлось довольно низко.

— Как ты нашла меня? — спросил я.

— Я ведь репортер, помните? Искать и находить — это моя профессия.

Парочка язвительных реплик завертелась у меня на языке, но кое-что в выражении лица моей помощницы заставило меня удержаться от них. Глаза ее светились щенячьим обожанием. Я, хоть и смутно, но помнил, как отчаянно больно бывает, когда на него не отвечают взаимностью.

И надо воздать Бренде должное, она постоянно совершенствовалась. Возможно, когда-нибудь она и станет репортером.

— Тебе не стоило так напрягаться. Похоже, я не слишком серьезно ранен. Травмы головы совсем легкие.

— Я нисколько не удивлена! Вашу голову повредить трудно.

— Мозг не пострадал от… — начал было я и осекся, осознав, что она только что подколола меня. Шпилька вышла довольно хилой и едва тянула на настоящую шутку — возможно, искусством шутить Бренда так никогда и не овладеет — но это было нечто. Я улыбнулся ей.

— Я собиралась заехать в Техас и привезти того доктора… как вы его называли?

— Костоправ. Лекарь. Знахарь. Микстурщик. Пиявочник. Фельдшер. Пилюлькин.

Ее улыбка сделалась несколько рассеянной; я буквально увидел, как она записывает мои слова в память, чтобы потом посмотреть в справочниках.

Губы мои были растянуты в улыбке, но, сказать по правде, даже при современном уровне развития медицины паралич половины тела — штука пугающая. Мы относимся к своим телам совершенно не так, как большинство наших предков из прошлых веков, мы не боимся пораниться, умеем отключать боль и в большинстве случаев обращаемся с костями и плотью ничуть не более почтительно, чем с запчастями, легко поддающимися ремонту или замене. Но когда повреждения по-настоящему серьезны, некая сущность на примитивном уровне нашего сознания в ужасе вскидывается на задние лапы и принимается выть на Землю. Меня сотрясал приступ панического страха, и обезболивающий чип, подключенный к моему спинному мозгу, нисколько не помогал, да и не мог помочь. Не знаю, догадывалась ли об этом Бренда, но я испытал странное облегчение оттого, что она была в эти минуты со мной. Я был рад ее присутствию.