Страница 76 из 130
— Поймала царственную птицу и держит. Крепко держит.
Но еще больше, чем Радзивилл Черный, ждала возвращения Августа его супруга — Елизавета.
Влюбленная в своего короля, который казался ей сказочным принцем, она жила воспоминаниями и подолгу беседовала о нем с камеристкой. Часто винила себя в том, что не сумела приворожить его ни в Кракове, ни в Вильне, и в мечтах была куда смелее, нежели наяву. Но что поделаешь: стоило ему заключить ее в объятья, как она словно проваливалась в какую-то бездонную темную пропасть, а очнувшись, не помнила — были ли объятья, поцелуи или только ей почудились?
— Сегодня ночью король обнимал меня, правда? — спрашивала она иногда Катрин, но та отвечала, что, когда король навещает супругу, камеристке оставаться в покоях неуместно.
И Елизавета по-прежнему оставалась в неведении — любит ее Август или нет, коль уезжает так часто? Перед Рождеством она каждое утро спрашивала:
— Король уже здесь? Ответ был один:
— Еще не вернулся.
— Я думала, здесь, в Вильне, вдали от злых глаз королевы Боны, все будет по-другому. Но по-прежнему гляжу в окошко, считаю дни. И всегда одна, одна.
— Может, попросить заступничества у сестры вашего мужа — королевы Изабеллы? Они с братом дружны, и, наверное, она…
— Нет! Нет!
— Тогда напишем обо всем в Вену? — настаивала камеристка.
— Нет! Никаких писем, никаких просьб о помощи… А далеко ли Рудникская пуща? — вдруг спросила Елизавета.
— Далеко. Госпожа, вам придется вооружиться терпением.
— Ах, я и так очень терпелива… Даже слишком, — вздохнула королева. — Жду, когда он вернется.
Все жду и жду…
Но хотя Август и вернулся домой на Рождество, шумное и даже слишком веселое, Елизавета оставалась грустной — король перед полуночью ни разу не зашел в ее покои. У него, как уверял пан Довойна, было множество важных дел: он объезжал дозором все замки, много часов проводил в библиотеке, просматривал манускрипты и книги, которые ему доставал Черный. И только ранней весной, когда она, поникнув, сидела у окна, послышались вдруг знакомые шаги. Елизавета с трудом поднялась. Он это или опять кто-то из придворных? Но это был король, и она, сделав несколько шагов навстречу ему, сказала:
— Вы здесь? Как я рада!
— Я уезжаю в Краков, пришел проститься, — сказал он, склонив голову.
— Стало быть, Кетхен говорила правду? Послы моего батюшки привезли приданое?
— Часть только, серебро и золото. Но принять и посчитать надобно.
— А мне? — спросила она, затаив дыхание. — А мне можно поехать с вами?
— Я лекарей спрашивал. Говорят, что когда-то великий Гиппократ целую книгу написал о болезни, такой, как у вас. Но лечить от нее не научил. И по сей день одно только известно: малейшая усталость или волнение повредить могут. Я вам не советую ехать.
Она сказала с нескрываемой грустью:
— Я хочу понять, но так болит сердце…
— Постараюсь не задерживаться там ни на минуту, встречусь с послами и вернусь.
— Обещаете?
— Да. Будьте здоровы.
— И вы, господин мой. И еще я хотела… Я бы так хотела сказать… О, теш Сои! Кетхен! Кетхен!
Она обернулась, сделала несколько шагов к подбежавшей камеристке и упала прямо в протянутые к ней руки. Тело ее стало неподвижным. Август подошел к окну, постоял немного. Но приступ не проходил. Король вышел, не сказав ни слова.
На Вавеле внешне будто бы все оставалось без изменений. Старый король частенько прихварывал и почти не покидал своих комнат. Все нити правления были в руках Боны. Она ткала свою сеть, в которую намеревалась поймать многих противников, но с ними и своего сына. Встретила она его очень сердечно, но тут же стала расспрашивать об истинной причине приезда.
— Чего ты, собственно говоря, хочешь? Часть приданого ты получил. Чего тебе еще? Наверное, не затем приехал в Краков, чтобы узнать, почему пуста серебряная колыбель? Об этом чирикают все воробьи и в Литве, и в Короне.
— Это правда. Елизавета тает с каждым днем, — согласился он.
— Зато глаза Барбары Радзивилл разгораются все ярче, — заметила Бона с издевкой.
— Вы уже знаете?
— О боже! Кто этого не знает? Ты поселился в Нижнем замке вместе с Елизаветой. Да? Но времени у тебя не было ни для нее, ни для меня, за последний год ты двести дней провел на охоте.
Я считала и знаю… Все знаю. В лесу, в глубине Рудникской пущи, стоит охотничий замок. По вечерам к нему подъезжает карета, и из нее выходит женщина, лицо которой закрыто вуалью… Эти ночные визиты должны были остаться королевской тайной, но в Литве все говорят, что женщина эта — вдова трокского воеводы.
— Елизавета ни о чем не подозревает. Важно только это. Если думать также и о здоровье его величества.
— А обо мне думать не нужно?
— А вас, матушка, я прошу отдать мне то, что по праву принадлежит моей супруге.
Бона сделала вид, что не понимает.
— У нее свой двор, она великая княгиня Литовская. Какое мне до нее дело, и о чем ты можешь еще просить?
— Все же есть о чем, — сказал он. — Поделиться с ней владеньями, что достались вам, польской королеве.
На этот раз она и впрямь была удивлена.
— То есть как это? Я должна отдать то, что получила от короля? И с чего вдруг? Почему я должна чего-то лишаться, ежели она еще не получила всего приданого?
— Послы римского короля обещали, что скоро привезут все сполна. Но в Литве напоминают мне, что в Польше, чего до сей поры не бывало, оказались сразу две королевы. У каждой из них должны быть свои земли.
Бона смотрела на него как на сумасшедшего.
— Санта Мадонна! Без меня этих владений бы не было. И то, что они теперь в хорошем состоянии, — моя заслуга, это все знают.
— Тем лучше, — буркнул он.
— Ах, так? Хочешь получить средства, чтобы удовлетворить свою новую страсть? — воскликнула она. — Сорить деньгами, покупать еретические книги, всевозможные листки и редкие рукописи? Да еще делать подарки Радзивиллам? Хватит на все — на кольца и жемчуга для вдовушки. Не спорь.
Мне передали, знаю… А недавно… О боже! Решил на свой счет построить дворец для Рыжего и дал ему двести злотых, а Черному — четыреста. И что это за вельможные господа, что иначе и жить не умеют, только Твоей великокняжеской милостью!
— При чем тут Радзивиллы? Мы говорим о поместьях, которые пожалованы польским королевам, — возразил он, стараясь оставаться спокойным.
— Я и слышать об этом не желаю! И запомни! Ничего, ничегошеньки не дам! — кричала она, бросая на пол все, что попадалось под руку.
Август вышел от матери, понимая, что проиграл и теперь придется беспокоить больного короля. Но он недооценил своей матушки. Весь вечер Бона бушевала, а рано утром велела кликнуть в свою опочивальню Паппакоду и долго рассматривала принесенные им бумаги, жалованные грамоты, счета.
Потом вместе с ним разглядывала карту, которую привезла из Италии. На этот раз ее раздосадовала неточность этого, когда-то восхищавшего ее, изображения, она послала за секретарем из королевской канцелярии и долго расспрашивала его про большие и маленькие города Мазовии. Наконец, узнав, что король, дремавший после обеда, проснулся, заглянула в его покой.
Сигизмунд Старый, откинувшись на подушки, полусидел в своем ложе и слушал увеселительный рассказ Станьчика. Бона велела шуту выйти и тут же приступила к делу.
— Слышала я, утром у вас был Август?
— Заходил поздороваться, — уклончиво отвечал король.
— И ко мне тоже, но сказал при этом, чего он требует для Елизаветы. Вы уже знаете? Или же…
— Знаю, — прервал ее на полуслове король.
— Август все твердит, что его литовские вельможи одолели. Это, мол, их требования. Хорошо. А вы? Что вы ему сказали?
Король помедлил немного, а потом промолвил весьма решительно:
— И впрямь, такого, как сейчас, никогда у нас не бывало. Мы должны подумать, как быть, — не могут же одни и те же земли достаться двум королевам сразу.
— Ах, так? — Бона покраснела, потом лицо ее стало бледным. — Я должна уступить?