Страница 9 из 90
— Мне нужен отпуск. Недели на три, на месяц. За свой счет.
— Это не разговор, Илья Семенович! Ты словно первый день в школе… Для отпуска в середине года требуется причина настолько серьезная, что не дай тебе бог… — Директор снял шляпу и говорил сурово и озабоченно.
— А если у меня как раз настолько? Кто это может установить?
— Медицина, конечно.
Мельников повернулся к окну. Ему видны белая стена и скат крыши другого этажа — там прыгала ворона, искала себе пропитание… Из-под носа у нее утащили что-то съестное жадные, раскричавшиеся на радостях воробьи.
— Мамаша как поживает?
— Спасибо. Кошечку ищет.
— Что?
— Кошку, говорю, хочет завести. Где их достают, не знаешь?
Директор пожал плечами и всмотрелся в заострившийся профиль Мельникова.
— Да-а… Вид у тебя, прямо скажем, для рекламы о вреде табака… — И, поглядывая на него испытующе, добавил тихо: — А знаешь, я Таню видел… Спрашивала о тебе. Она замужем и, судя по всему, удачно.
Мельников молчал.
— Слышишь, что говорю-то?
— Нет. Ты ведь меня не слышишь.
Николай Борисович помолчал и отвернулся от него. Они теперь спиной друг к другу.
— А ты подумал, кем я тебя заменю? — рассердился Николай Борисович.
— Замени собой. Один факультет кончали.
Директор посмотрел на него саркастически.
— У меня ж «эластичные взгляды», я легко перестраиваюсь, для меня «свежая газета — последнее слово науки»… Твои слова?
— Мои, — Мельников выдержал его взгляд.
— Видишь! А ты меня допускаешь преподавать, калечить юные души… Я, брат, не знал, куда прятаться от твоего благородного гнева, житья не было, — горько сказал Николай Борисович и продолжал серьезно, искренне: — Но я тебя всегда уважал и уважаю… Только любить тебя трудно… Извини за прямоту. Да и сам ты мало кого любил… Ты честность свою любил, холил ее, пылинки с нее сдувал… — как-то грустно закончил он.
— Ладно, не люби меня, но дай мне отпуск, — гнул свое Мельников.
— Не дам, — жестко отрезал директор. — На покой захотелось! И честность — под подушку, чтоб не запылилась! Пускай другие строят светлое здание, так? Выстроят и доложат: «Приехали, Илья Семенович, здравствуйте!» А ты и руки не подашь… Скажешь — руки замарали, пока строили…
— Смотря чем замараешь, а то и не подам.
— Вот-вот, весь ты такой… Нет, Илья, нам по помета скоро… Пора понимать: твоими принципами не пообедаешь, не поправишь здоровья, не согреешься…
— А принципы — не шашлык, не витамин Б-12, не грелка.
Они помолчали, устав друг от друга.
Мельников взял со стеллажа учебник истории, взвесил его на ладони. И процитировал:
— «История — это наука, делающая человека гражданином». Так?
— Ну?
— Нет, ничего… Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?
— Бумаги?
— Да! Надо поклониться ее беспредельному терпению! Все выдерживает! Можно написать на ней «На холмах Грузии лежит ночная мгла», а можно — кляузу на соседа… Можно перепечатать учебник, чтобы изъять одну фамилию, один факт, чтобы переменить трактовочку… Если есть бумага, почему не сделать? Но ведь души у ребят, у нас с тобой не бумажные, Коля!
— Да чего ты петушишься? Кто с тобой спорит? — поднял на него унылые глаза Николай Борисович.
— Никто. Все согласны! Благодать…
Светлана Михайловна сидела в учительской одна, как всегда, склонившись над ученическими работами.
Тихо вошла Наташа с классным журналом в руках» Сунула его в отведенную ему щель фанерного шкафчика и присела на стул.
Внимательно посмотрела на нее Светлана Михайловна. И сказала:
— Хочешь посмотреть, как меня сегодня порадовали?
Она перебросила на край стола листки сочинения.
…Наташа прочитала и не смогла удержать светлой, почти восхищенной улыбки:
— Интересно!
— Еще бы, — с печальной язвительностью кивнула Светлана Михайловна: она ждала такой реакции. — Куда уж интересней: душевный стриптиз!
— Я так не думаю.
— И не надо! Разный у нас опыт, разные нравственные принципы… — словно бы согласилась Светлана Михайловна и задумчиво закончила: — А цель одна…
Потом протянула еще один листок, где была та единственная, знакомая нам фраза. И пока Наташа вникала в нее, рассматривала учительница бывшую свою ученицу со всевидящим женским пристрастием… А потом объявила:
— Счастливая ты, Наташа…
— Я? — Наташа усмехнулась печально. — Дальше некуда… Вы знаете…
— Знаю, девочка, — перебила Светлана Михайловна, словно испугавшись ее откровений.
И обе женщины замолчали, обе отвели глаза.
Светлана Михайловна сказала с неожиданной простотой, и пришел Наташин черед испугаться:
— Только с ребеночком не затягивай, у учителей это всегда проблема. Эта скороспелка, — она взяла из Наташиных рук листочки Нади Огарышевой, — в общем-то, права, хотя не ее ума это дело.
Наташа смотрела на Светлану Михайловну растерянно, земля уходила у нее из-под ног…
— Да-да, — горько скривила губы та, — а то придется разбираться только в чужом счастье…
И девушка увидела, что у нее уже дряблая кожа на шее, и что недавно она плакала, и что признания эти оплачены такой ценой, о которой Наташа и понятия не имеет…
— Тут оно у меня двадцати четырех сортов, на любой вкус, — показала Светлана Михайловна на сочинения. — Два Базарова, одна Катерина… А все остальное — о счастье…
Тихо было в учительской и пусто.
— Ты иди, — сказала Светлана Михайловна Наташе.
Снова директорский кабинет.
Шляпа Николая Борисовича брошена на диван, а хозяин ее. голодный и измотанный, настроен сейчас элегически.
— Историк, — усмехается он. — Какой я историк? Я завхоз, Илья… Вот достану новое оборудование для мастерских — радуюсь. Кондиционеры выбью — горжусь! Иногда тоже так устанешь… Мало мы друг о друге думаем. Вот простая вещь: завтра — двадцать лет, как у нас работает Светлана Михайловна. Двадцать лет человек днюет и ночует здесь, вкалывает за себя и за других… Думаешь, кто-нибудь почесался, вспомнил?
— Ну, так соберем по трешке… и купим ей крокодила, — бесстрастно предложил Мельников.
— Надоел ты мне со своими шутками, — сказал Николай Борисович, начиная одеваться.
— Вот и дай мне отпуск.
— Не дам! — заорал директор.
— На три недели. А если нельзя — освобождай совсем к чертовой матери!
— Ах, вот как ты заговорил… Куда ж ты пойдешь, интересно? Крыжовник выращивать? Мемуары писать?
— Пойду в музей. Экскурсоводом.
— А ты что думаешь, в музеях экспонаты не меняются?
— Я не думаю.
— Какого ж рожна…
— Там меня слушают случайные люди… Раз в жизни придут и уйдут. А здесь…
Пауза.
— Меня не устраивают твои объяснения!
— А учитель, который перестал быть учителем, тебя устраивает?!
— Ну-ну-ну… Как это «перестал»?
— Очень просто. Сеет разумное, доброе, вечное, а вырастает белена с чертополохом.
— Так не бывает, не то сеет, стало быть.
Мельников кивнул:
— Правильно, или вовсе не сеет, только делает вид, по инерции… А лукошко давно уж опустело…
— Ну, знаешь… Давай без аллегорий. Мура это все, Илюша. Кто же у нас учитель, если не ты? И кто же ты, если не учитель?
Мельников поднял на него измученные глаза и сказал тихо:
— Отпусти меня, Коля! Честное слово… Могут, в конце концов, быть личные причины?
И Николай Борисович сдался. Оттягивая узел галстука вниз, он выругался беззвучно и крикнул:
— Пиши свое заявление… Ступай в отпуск, в музей… в цирк! Куда угодно…
Мельников, ссутулясь, вышел из кабинета и увидел Наташу. Она сидела в маленькой полуприемной-полуканцелярии и ждала. Кого?
Вслед за Мельниковым, еще ничего не успевшим сказать, вышел директор.
— Вы ко мне?
— Нет.
Заинтригованный, он перевел взгляд с Наташи на Мельникова и обратно. Как ни устал Николай Борисович от этих бурных прений, а все же отметил с удовольствием, что новая англичаночка, независимо от ее деловых качеств, украшает собой школу.