Страница 8 из 90
— Отдайте мое сочинение, Светлана Михайловна.
— Вот правильно! Возьми и порви, я тебе разрешаю. И попробуй написать о Катерине, может быть, успеешь… И никогда больше не пиши такого, что тебе самой же будет стыдно прочесть!
— А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я прочту!
— Ты… соображаешь?! — всплеснула руками Светлана Михайловна. — В классе мальчики!
— Но если вам можно знать, то им и подавно, — объявила Рита.
Класс поддержал ее дружно и громко.
— Замолчите! Отдай листки, Огарышева!
— Не отдам, — твердо сказала Надя.
— Ну хорошо же… Пеняй на себя! Делайте что хотите! — обессилев, сказала Светлана Михайловна и, высоко подняв плечи, отошла в угол класса… — Молчишь? Нет, теперь уж читай!
Повадился мельниковский класс срывать уроки!
Сейчас это выражалось в демонстративном внимании, с каким они развесили уши…
Надя Отарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:
— «…Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы, У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется… А надеяться, по-моему, надо!..»
Тишина стоит такая, что даже Сыромятников, который скалится своей лошадиной улыбкой, вслух засмеяться не рискует. Девчонки — те вообще открыли рты…
— «Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек…»
Сыромятников не удержался и свистнул в этом месте, за что получил книгой по голове от коротышки Светы Демидовой.
Надя продолжала, предварительно упрямо повторив:
— «…двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье.
Я ничего не писала о труде. Но разве у матерей мало работы?»
Надя кончила, а класс молчал.
Она стояла у доски со своими листками и не глядела на товарищей и все мотала на палец колечко волос…
— Ну и что? — громко и весело спросил учительницу Генка.
И весь девятый «В» подхватил, зашумел — облегченно и бурно:
— А действительно, ну и что? Чем это неправильно?
— Ну, знаете! — только и сумела сказать Светлана Михайловна. Куда-то подевались все ее аргументы… Она могла быть сколь угодно твердой до и после этой минуты, но сейчас, когда они все орали «Ну и что?», Светлана Михайловна, вдруг утратив позицию, почувствовала себя ужасно, словно стояла в классе голая…
А Костя Батищев нашел, чем ее успокоить:
— Зря вы разволновались, Светлана Михайловна: она ведь собирается заиметь детей от законного мужа, от своего — не чужого!
— А ну хватит! — кричит Светлана Михайловна и ударяет изо всех сил ладонью по столу. — Край света, а не класс… Ни стыда, ни совести!
Дверь кабинета истории приоткрыла немолодая женщина в платке и пальто, с пугливо-внимательным взглядом.
— Разрешите, Илья Семенович?
— Товарищ Левикова? Ну входите…
Женщина боком вошла, подала ему сухую негибкую ладонь:
— Здравствуйте…
— Напрасно вы ходите, товарищ Левикова, честное слово.
— Почему… напрасно? — Она присела за парту и вынула платок. — Я ж не просто так, я с работы отпрашиваюсь…
— Не плакать надо передо мной, а больше заниматься сыном.
— Но вчера-то, вчера-то вы его опять вызывали?
В дверь заглянула Наташа.
— Илья Семенович… Извините, вы заняты?
Он покосился и жестом предложил ей сесть, не ответив.
— Я только две минуточки! — жалобно обратилась родительница теперь уже к Наташе. Та смущенно посмотрела на Мельникова, села поодаль.
— Я говорю, вчера-то вы опять его вызывали…
— Вызывал, да. И он сообщил нам, что Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию вместе с Марксом. Понимаете — Герцен! Это не укладывается ни в одну отметку.
— Вова! — громко позвала женщина.
Вова, оказывается, был тут же, за дверью. Он вошел, морща нос и поводя белесыми глазами по сторонам. Левикова вдруг дала ему подзатыльник.
— Чего дерешься-то? — обозлился Вова.
— Ступай домой, олух, — скорбно сказала ему мать. — Дома я тебе еще не такую революцию сделаю…
— Это не метод! — горячо сказала Наташа, когда Вова вышел, почесываясь.
Левикова поглядела на нее, скривила губы и не сказала ничего. Затем ее лицо, обращенное к Мельникову, опять стало пугливо-внимательным. И все время был наготове носовой платок.
— Стало быть, как же, Илья Семенович? Нам ведь никак нельзя оставаться с единицей, я уже вам говорила… Ну, выгонят его из Дома пионеров, из ансамбля… И куда он пойдет? Вот вы сами подумайте… Обратно во двор, да? Хулиганить, да?!
Мельников испугался, что она заплачет, и перебил, с закрытыми глазами откинувшись на спинку стула:
— Да не поставил я единицу! Тройка у него. Тройка.
— Вот спасибо-то! — встала, всплеснув руками, женщина.
— Да нельзя за это благодарить, стыдно! Вы мне лишний раз напоминаете, что я лгу ради вас, — взмолился Илья Семенович.
— Не ради меня, нет… — начала было Левикова, но он опять ее перебил.:
— Ну, во всяком случае, не ради того, чтобы Вова плясал в этом ансамбле. Ему не ноги упражнять надо, а память и речь, и вы это знаете!
Уже стоя в дверях, Левикова снова посмотрела на Наташу, на ее ладный современный костюмчик, и недобрый огонь засветился в ее взгляде. Она вдруг стала выкрикивать, сводя с кем-то старые и грозные счеты; такой страсти никак нельзя было в ней предположить по ее первоначальной пугливости:
— Память? Память — это верно, плохая… А вы бы спросили, почему это? Может, у него отец потомственный алкоголик? Может, парень до полутора лет головку не держал, и все говорили, что не выживет?.. До сих пор во дворе «доходягой» дразнят!.. Ну да ладно…
Слезы сжали ей горло, и она закрыла рот, устыдившись и испугавшись собственных слов.
— Извините. Не виноваты вы… И которая по русскому, тоже говорит: память… и по физике…
И она вышла.
Молчание. Наташе показалось, что угрюмая работа мысли, которая читалась в глазах Мельникова, не приведет сейчас ни к чему хорошему. Поэтому с искусственной бодростью Наташа сказала:
— А я вот за этим столом сидела!..
Он озадаченно поглядел на стол, на нее…
— Извините меня, Наташа.
И вышел из кабинета истории.
Он рванул дверь директорского кабинета.
Сыромятников, почему-то оказавшийся в приемной, шарахнулся от него.
Директор, Николай Борисович, собирался уходить. Он был уже в плаще и надевал шляпу, когда появился Мельников.
— Ты что хотел? — спросил директор, небрежно прибирая на своем столе.
— Уйти в отпуск. — Мельников опустился на стул.
— Что? — Николай Борисович тоже сел, просто от неожиданности. — Как — в отпуск? Когда?
— Сейчас.
— В начале года? Да что с тобой?
Николая Борисовича даже развеселило такое чудачество.
— Я, видимо, нездоров…
— Печень? — сочувственно спросил директор.
— Печень не у меня. Это у географа, у Ивана Антоновича…
— Прости. А у тебя что?
— Да общее состояние…
— Понимаю. Головокружения, бессонница, упадок сил? Понимаю.
— Могу я писать заявление?
— …А ты не хитришь? Может, диссертацию надумал кончать? — прищурился Николай Борисович.
Мельников покрутил головой.
— Это уже история…
— А зря. Я даже хотел тебе подсказать: сейчас для твоей темы самое время!
— Прекрасный отзыв о научной работе… и могучий стимул для занятий ею, — скривился Мельников и, отойдя к окну, стал смотреть во двор.
Николай Борисович не обиделся, лишь втянул в себя воздух, словно заряжаясь новой порцией терпения: он знал, с кем имеет дело.
— Слушай, ты витамин Б-12 пробовал? Инъекции в мягкое место? Знаешь, моей Галке исключительно помогло.