Еретик Жоффруа Валле

— Небось интересно громить палкой чужие горшки, — сказал Жан- Жаку Жоффруа.

— Смеетесь, сударь, — возразил Жан-Жак. — Это даже очень дурно.

— Зачем же ты их бил?

— Так ведь он, тот горшечник, гугенот.

— Допустим, что он в самом деле гугенот, — сказал Жоффруа. — Объясни мне, почему надо лезть к гугеноту в лавку и колошматить его горшки.

— Да их всех надо... — стиснул кулаки Жан-Жак. — Зачем они не ходят к мессе? Враги они нам, самые зловредные. А сколько они наших поугробили!

— Наших, ваших, — вздохнул Жоффруа. — Мне кажется, ты ошибаешься, мой друг. Гугеноты тоже наши. Только более думающие, что ли. Мы застыли на том, до чего люди додумались до нас. А они, гугеноты, стремятся к дальнейшему познанию мира. Понимаешь?

— Не-а, — откровенно признался Жан-Жак. И добавил: — Первый раз слышу, что гугеноты тоже наши. Да про такие слова, сударь, если кто узнает...

— Испугался? — спросил Жоффруа. — Мысль, если она идет вразрез с устоявшимся мнением, частенько кажется большинству людей кощунственной и страшной. Я не гугенот, но мне думается, гугеноты умнее, правильнее католиков, от которых они отделились. Люди должны научиться жить без насилия и крови. Я думаю одно, ты — другое, но это вовсе не значит, что мы враги и, отстаивая свою точку зрения, должны убивать друг друга.

То, о чем рассказывал Жоффруа Валле, было слишком сложно для Жан- Жака. Сложно и так огромно, что не укладывалось в сознании. Оказалось, Земля, Луна и Солнце вращаются в мировом эфире. Звезды — тоже. Они кажутся нам такими маленькими потому, что находятся слишком далеко от нас. Обо всем этом люди знали уже давно, а Жан-Жак услышал впервые. Оказалось, почти полторы тысячи лет назад в Древней Греции жил великий ученый Клавдий Птолемей, который доказал, что все звезды и планеты находятся во вращательном движении. В центре вращается Земля, а Солнце, Луна и другие планеты вращаются вокруг нее.

— Это правда? — в восторге выдохнул Жан-Жак.

— Почти полторы тысячи лет считалось чистой правдой, — сказал Жоффруа. — Но недавно в Польше умер другой ученый, Николай Коперник. Он пришел к выводу, что Птолемей ошибся. В центре, по мнению Коперника, находится Солнце, а Земля вращается вокруг него.

— И что? — в совершеннейшем потрясении спросил Жан-Жак.

— Когда-то насмехались над теми, кто присоединился к учению Птолемея, — сказал Жоффруа. — Теперь начнут преследовать тех, кто пойдет за учением Коперника. Люди никак не могут понять, что неприятие новой мысли, нежелание прислушаться к ней — самое дикое качество нашей природы. Все войны всегда и всюду велись из-за различия во взглядах. Господь бог наделил нас разумом, умением думать. Но умение думать — это способность каждого оценивать окружающий мир по-своему. Тот, кто усваивает окружающий мир не по-своему, а так, как ему велят, не думает, а лишь запоминает и повторяет многократно сказанное. Нельзя убивать друг друга за мысль. В конце концов само собой победит то мнение, которое более верно. Пусть одни думают о причастии, как католики, а другие, как гугеноты. Зачем силой навязывать друг другу какую-то мысль?

— А если они сами? — сказал Жан-Жак. — И ничего не понимают. Я думаю, если кто-то что-то не понимает, его всегда следует проучить.

— Как, к примеру, тебя проучил горшечник, — подсказал Жоффруа.

— А что! И правильно! — согласился Жан-Жак.

— Но ведь насилие первым применил ты, — напомнил Жоффруа. — Ты первым проявил свою нетерпимость. А знаешь, почему? Потому, что еще не научился думать, не научился осмысливать мир самостоятельно. Тебе сказали, что гугеноты враги, и ты поверил, что они и впрямь враги. Кстати, а знаешь ли ты, чем ты думаешь?

— Ясно знаю. Сердцем, — сказал Жан-Жак. — Как все.

— Нет, мой юный друг, — возразил Жоффруа. — Ты заблуждаешься. В той же Древней Греции лет за пятьсот до Птолемея жил великий ученый Аристотель. До него люди вообще не знали, чем мыслит человек. Аристотель сказал: сердцем. А голова, сказал он, охлаждает кровь. И люди поверили Аристотелю. На протяжении двадцати веков не нашлось ни одного человека, который проявил бы в этом вопросе самостоятельность мышления, взглянул бы на сказанное великим ученым критически. Две тысячи лет люди повторяли то, что сказал один и к чему они привыкли. Но вот уже в наше время, почти одновременно с Коперником, врач Андреас Везалий издал в Базеле труд «О строении человеческого тела». Везалий доказал, что человек мыслит головой, а сердце предназначено для того, чтобы перекачивать кровь.

— Бросьте вы! — изумился Жан-Жак.

— Для того, чтобы уметь думать, — сказал Жоффруа, — очень нехудо прежде всего знать, чем ты думаешь. А там уже пойдет легче.

— Неужели я и правда думаю головой? — не мог успокоиться Жан- Жак. — Расскажу мальчишкам, никто не поверит. Насмех поднимут.

— Головой, головой, — подтвердил Жоффруа. — Аристотель был гениальным философом. Но даже гении и те ошибаются. Мы затем и приходим в мир, чтобы подправлять гениев.

— И я? — удивился Жан-Жак.

— И ты, — заверил его Жоффруа.

Как было Жан-Жаку не тянуться к человеку, который разговаривал с ним подобным образом? Раньше Жан-Жак неплохо знал лишь одну свою улицу да несколько соседних. Теперь перед ним распахнулся весь мир. И распахнул ему то окно в мир человек по имени Жоффруа Валле, в поисках которого Жан-Жак шнырял сейчас по рыбному рынку.

В детстве Жоффруа подавал большие надежды, умиляя родителей своими незаурядными способностями и поразительным здравомыслием. О его рассуждениях жители Орлеана рассказывали такое, во что было трудно поверить.

— Мама, — мог заявить трехлетний малыш, — я испачкал свою курточку.

— Вижу, сынок, — отвечала его мать Жерарда Ле Беррюйе, — ничего страшного. Ты правильно сделал, что честно признался в этом. Сейчас ее почистят.

— Но я испачкал ее вовсе не случайно, — продолжал он. — Мы играли с ребятами, а тут пришла очень красивая девочка вот с таким зеленым бантом. Я взял и нарочно испачкал свою курточку, чтобы девочка с зеленым бантом заметила меня и посмеялась. Я знал, что курточку пачкать нельзя, а сам взял и испачкал.

— И что же девочка? — несколько растерянно спрашивала Жерарда Ле Беррюйе.

— Она меня все равно не заметила, — сокрушенно отвечал трехлетний Жоффруа.

Отец, которого тоже звали Жоффруа, гордился своим сыном и всячески поощрял его в отстаивании истины.

— Ты правильно поступаешь, мой мальчик, — говорил он. — Будь таким всю жизнь.

Однако быть всю жизнь таким, каким ты был в пеленках, наверное, столь же нелепо, как бородатому сосать соску. То, что умиляет во младенчестве, чуть в более старшем возрасте воспринимается как невоспитанность, дурной тон, неумение вести себя в приличном обществе и, наконец, попросту как дерзость.

Родительские восторги по поводу удивительного ребенка довольно быстро остыли, а затем сменились раздражением.

Однажды, когда Жоффруа шел восьмой год, в доме у Валле собрались на пасху гости.

Разговор за столом коснулся злободневной темы. Заговорили о том, что Франциск I поступает мудро, преследуя еретиков, что их вольнодумство подрывает устои церкви и государства.

— А я не понимаю нашего короля, — раздался вдруг звонкий голос Жоффруа-младшего. — Зачем король приказывает сжигать и вешать людей только за то, что они хотят молиться богу по-своему?

— Извинись! — жестко и не без испуга сказал в наступившей тишине отец. — Сейчас же признайся, что ты сказал глупость. Перед сном ты на коленях три часа будешь раскаиваться в своем поступке. Разговоры взрослых не касаются детей. А теперь убирайся отсюда вон!

Сверстники подтрунивали над Жоффруа, называли его чокнутым и задавалой.

— Зачем ты всюду лезешь со своей откровенностью? — говорили они. — Хочешь показать, что ты один правильный, а все остальные отъявленные лжецы?