Еретик Жоффруа Валле

— И ради бога, — сказал Жоффруа. — Лишь бы не было разврата.

— Какого разврата?

— Ну, если денег столько, что выше твоих потребностей, это есть разврат. Как разврат, когда едят, не испытывая голода. Или пьют, не ощущая жажды. Или любят, не любя. Или проповедуют истины, в которые не верят.

— А Деперье, — спросил Жан-Жак, — что он?

— Мудрый Деперье не хотел жить, как живут все остальные люди. Не хотел никому подражать и не хотел развратничать. Но понимал, что помимо своей воли делает и то, и другое. Жизнь Деперье закончилась трагически, как у той обезьянки.

— Он убил себя? — воскликнул Жан-Жак.

— Да. Лет тридцать тому назад.

В комнату тихо вошел Проспер, знаками объяснил, что хозяина желает видеть какой-то важный гость.

— Кого еще принесло в такую погоду? — удивился Жоффруа. — Проси.

Если у подъезда тебя целую вечность ждет слуга с оседланной лошадью, то хочешь не хочешь, приходится отправляться в путь. Смелее, Луи Шарль! Когда не таясь едешь познакомиться с любопытным человеком, в том нельзя, даже при самой утонченной щепетильности, усмотреть ничего предосудительного.

И Луи Шарль Арман де Морон открыто отправился на свидание.

Быть может, то лишь показалось благородному Луи Шарлю, но когда он тронул с места лошадь, в дымке дождя мелькнул всадник на черной лошади. Впрочем, мало ли разъезжает по Парижу всадников на черных лошадях. Повернуть обратно? Луи Шарль очень хотел повернуть. Но почему, спрашивается, нужно было возвращаться? Разве он делал что-либо низкое?

Скинув в прихожей на руки слуги теплый плащ, Луи Шарль Арман де Морон снял шляпу, поправил пышную бороду и вошел в комнату человека, к которому он не испытывал никаких добрых чувств.

— Простите незваного гостя, — молвил Луи Шарль Арман де Морон. — От Гастона де Кудрэ я слышал о вас много лестного.

— И, как я догадываюсь, не совсем поверили ему? — высказал предположение Жоффруа. — Присаживайтесь, господин де Морон. Мне приятно знакомство с вами, как с каждым умным и порядочным человеком.

— Чувство недоверия — одно из свойств моей натуры, — внес пояснение Луи Шарль. — Своим критическим отношением к словам молодого де Кудрэ я ничуть не хотел обидеть вас или принизить ваши достоинства.

— Отлично понимаю вас и не сомневаюсь в вашей искренности. Недоверие, на мой взгляд, хорошее свойство, — согласился Жоффруа. — Я тоже больше склонен к сомнению, чем к безоговорочному приятию на веру чужого мнения. Не в этом ли путь к познанию истины?

Как у них легко завязался разговор! Будто только вчера не успели договорить, а сегодня начали с прерванного места.

Беседа с первых слов устремилась в философское русло, где река рассуждений то течет спокойно, как Луара, то шумит по камням, словно горный поток. Споры и реки имеют нечто общее: куда бы они ни заворачивали, их путь един — к морю истины.

— Но в чем она, истина? — спрашивал Жоффруа у своего нового знакомого.

— Вероятно, в том, — рассуждал Луи Шарль Арман де Морон, — чтобы распознать и преодолеть вчерашнюю ошибку, поступив сегодня точнее, чем вчера.

— Да, да! — горячился Жоффруа. — Крестьянин старается лучше возделывать поле, чтобы получить богатый урожай и прокормить семью. Его истина в этом. Умный, талантливый крестьянин всегда ближе к истине, чем другие, и при прочих равных условиях он получает урожай богаче, чем они.

— А разве философ не так же?

— А художник! Линия, цвет — чем талантливее они найдены, тем творец ближе к истине.

— И не нужно путать грамотных и образованных людей с талантливыми и умными.

— Безусловно! Можно быть чрезвычайно образованным дураком. Подобный «мыслитель» каждым своим шагом лишь уводит людей от истины.

Они неожиданно обнаружили поразительное совпадение в мыслях! Луи Шарль Арман де Морон чувствовал себя так, будто все, о чем он сейчас беседовал с Жоффруа Валле, давно вызрело в нем, но не находило выхода только потому, что не натолкнулось на активного единомышленника.

Лишь в одном Жоффруа Валле и Арман де Морон не могли найти общую точку зрения. Луи Шарль считал, что вера не обязательно должна быть основана только на знании.

— Начиная с того, что ученик обязан попросту верить своему учителю на слово, — доказывал он. — Иначе мы никогда ничему не сможем научиться.

— Мы будем вечно топтаться на месте, если последуем за вами, — отстаивал свое Жоффруа. — Представьте себе, что учитель проповедует ложное учение. А ваши ученики верят ему на слово. Что произойдет? То ложное учение, передаваясь из поколения в поколение, никогда не сможет быть опровергнуто.

Тихой мышкой замер в уголке Жан-Жак, не сводя горящих глаз со спорящих. В их мыслях и словах он многого не понимал. Но бурлящие мысли переполняли его. Мысли, в которых ему еще предстояло разобраться.

А по крышам и улочкам Парижа стучал и стучал осенний дождь.

Пусть у тебя не было во рту ни росинки, но если двое сказали, что ты пьян, отправляйся домой спать. Двое ошибиться не могут. Трое — и подавно. Не говоря о десятерых или, тем более, о целой толпе.

Стоя с друзьями на Гревской площади и слыша праведный рев толпы, Базиль проникся убеждением, что он и впрямь невообразимый грешник. Тряпичную куклу, одетую под Базиля, привязывали цепью к столбу на огромной поленнице дров, а толпа кричала:

— Нет пощады еретикам!

— Натерпелись мы через них!

Клод ткнул в бок Базиля:

— Э, маркиз, как тебе нравится вот тот малый на столбе, у которого вместо глаз пуговицы? Говорят, его звали Базилем Пьером Ксавье Флоко. Он трусливо сбежал на тот свет, и теперь вместо него должно гореть чучело.

— Не надо, Клод, — жалобно просила Диди, повиснув у Клода на руке. — Я как подумаю, что там у него в животе, так у меня ноги подгибаются от страха.

— Сохрани нас, господи, и помилуй, — мелко крестился непутевый слуга Базиля верзила Антонио, которого, подлечив, недавно выпустили из тюрьмы. — Господи, не сносить нам всем голов за такие штучки.

Гигант возвышался над толпой и в страхе таращил глаза на палачей, снующих у помостов и поленниц. Один раз побывав в их руках, Антонио накопил в своем огромном теле столько страха, что теперь этого страха должно было хватить ему на всю оставшуюся жизнь. Спасибо хоть, судья Таншон оказался прав, руки-ноги обрели прежнюю подвижность. Правда, не совсем прежнюю. Да и сила в них была уже не та. Но и на том спасибо.

— Ко, ко, ко! — подражая клекоту петуха, сзывающего кур, дурачился Клод. И нагибался, разыскивая под ногами несуществующую птицу. — Ко, ко, ко! Осторожно, люди! Вам так не терпится полюбоваться, как французы истязают и убивают французов, что вы готовы растоптать самого галльского петуха[3].

— Клод! — умоляла его Диди. — Прошу тебя!

Диди не удержалась в Лувре. Дворец оказался не по ней. Она вернулась в балаган лысого Франсуа Реподи. А Клоду по-прежнему твердила, что любит только его и никого больше.

Из троих друзей лишь Раймон Ариньи не интересовался происходящим на площади. Взгляд его скользил поверх толпы. Последнее время Раймон чувствовал себя наподобие кота, который проглотил кусок сала, привязанный к бечевке.

Мальчишкой Раймон и сам любил подобные проказы. Привязать к веревке кусок сала и дать проглотить сало коту. А когда сало уйдет поглубже, вытянуть его обратно. Не тем ли самым котом оказался теперь Раймон, когда узнал, что Базиль жив? Бриллианты, как и женщины, принадлежат к неделимым сокровищам. Они должны быть достоянием кого-то одного. С воскрешением Базиля Раймон потерял всякую надежду обрести бриллиант и Сандрезу.

3

Галльский петух — древний символ Франции. (Примечание автора.)