Страница 79 из 90
Справедливость восторжествовала. Путь за границу был открыт. Но тут появилось новое обстоятельство. У меня родилась третья дочь, Машка, которой к моменту обретения мною свободы перемещений исполнилось только три годика. К тому же надо было решать проблему с родителями жены, которые перебрались к внучке из Ленинграда в Москву. Так что долгожданная командировка началась только в ноябре 1984 года. Главный редактор «Известий» Петр Федорович Алексеев сказал мне, когда решался вопрос о стране назначения: «Поезжай-ка ты, Леонид Сергеевич, в Югославию. Там надо менять корреспондента, ибо страна очень сложная, и нужен хороший профессионал. А через годик найдем тебе замену и поедешь в свою родную Италию, тем более что конкурентов у тебя нет».
Нет, конкурент появился. Когда через год с небольшим я приехал в отпуск из Югославии, вместо Петра Федоровича кресло главного редактора занимал Иван Дмитриевич Лаптев. Он сразу же поставил все точки над «¡», заявив, что я проявил себя с самой великолепной стороны в такой архисложной стране, как Югославия, и что заменить меня там некем. А что касается Италии, то работать на Апеннинах, по его мнению, может каждый.
Глава XIII
ТАЙНА МАРШАЛА ТИТО
Когда с меня были сняты все ограничения на выезд в любые зарубежные страны-государства, мы с Наташей решили расписаться. Вернее, больше всего на этом настаивали лучшие подруги моей фактической жены по работе в ЦК ВЛКСМ. Обе еще были незамужними и считали такое положение ненормальным с точки зрения комсомольской морали. «Раз уж вы живете как муж с женой, — хором говорили Люся и Светлана, — то нечего и дурака валять. А то появится вдруг ребенок и будет считаться внебрачным, раз нет печатей в паспортах».
На том и порешили. Светлана, используя свои служебные связи, договорилась даже с ЗАГСом, который находился неподалеку от Наташиного дома, что нас зарегистрируют вне всякой очереди. Сделала она это для страховки, чтобы я не передумал. Мы подали заявление, пригласили самых близких друзей, и в воскресенье лучшие подруги подхватили меня с обеих сторон под руки и в сопровождении моей любимой Натали потащили в ЗАГС. Туда же съехались немногочисленные свидетели. А потом все завертелось как в чертовом колесе. Родилась дочь Маша. Родители Наташи переехали из Ленинграда в Москву, обменяв свою трехкомнатную квартиру на двухкомнатную в Первопрестольной. Но Сергей Васильевич и Полина Яковлевна так полюбили свою столь долгожданную внучку, что никаких сожалений по поводу утрат в городе на Неве, где провели всю блокаду, никогда не высказывали. К сожалению, Сергей Васильевич, изумительный человек и совершенно потрясающий дедушка, вскоре скончался. Все заботы о Машке, девочке своенравной и шаловливой, легли на Полину Яковлевну. А тут пришло время и моей долгосрочной служебной командировки в Югославию. Отдел кадров «Известий» подготовил выездные документы на меня, Наташу, Полину Яковлевну и Машу. Но бабушка категорически отказалась уезжать из Москвы, а наша дочка так же категорически отказалась покидать свою любимую бабулю. Так что пришлось собирать чемоданы на двоих.
Я, скорее всего, однолюб. Качество в общем-то неплохое для любого человека, если только он не занимается журналистикой. Недаром нашу профессию называют второй древнейшей. А она предполагает максимальную любовь ко всему, что тебя окружает в том месте, где ты в данный момент работаешь, невзирая на прежние симпатии. Иначе журналистики не получится. Тем более международной.
Мне вот всю жизнь мешала первая любовь — Италия, в которой прошли в трудах и путешествиях, радостях и огорчениях более тринадцати лет жизни. Сейчас принято делить журналистов-международников по разным регионам, коим они себя посвятили. Не знаю, правильно ли это, но одни называют себя американистами, другие — китаистами, даже венгеристы имеются. И если сие справедливо, то я конечно же убежденный «итальянист», хотя не так уж давно, но уже насовсем вернулся из Югославии. Я называю себя «итальянистом», но при этом не лопаюсь от гордости, а, скорее, огорчаюсь. «Итальянизм» очень мешал мне в работе на Балканах.
Белград не понравился мне с железнодорожного вокзала в первый же день моего приезда в столицу Югославии. Действительно, куда ему до древнего Рима?! Шумный, пыльный, провинциальный, несмотря на забитые товарами и продуктами прилавки магазинов. Позже отнюдь не в пользу югославской земли складывались сравнения от первых посещений далеких и близких республик и краев с их реками и озерами, горами и долинами, лесами и пещерами. Даже прославленная во всех мировых туристических каталогах Адриатика с более чистой водой у берегов, чем в Италии, казалась какой-то обедненной по сравнению с той, прежней. Да и писать первоначально было отсюда особенно не о чем. Напутствуя меня, заведующий бывшим сектором центрального аппарата КПСС весьма серьезно предупреждал быть сугубо осторожным в оценке нынешнего внутриполитического положения дружеской Югославии, ни в коем случае не поддаваться «вражеской пропаганде» о том, что в этой социалистической стране бытуют инфляция и проституция, лихоимство в партийно-бюрократической верхушке и безработица, чудовищно разбогатевшие на спекуляциях аферисты и роющиеся в помойках нищие, регулярно вспыхивающие в различных регионах забастовки, ибо ненасытный молох беспрецедентной инфляции каждый день делает богатых богаче, а бедных — еще беднее и, наконец, негаснущий пожар национальной розни в автономном крае Косово. Все это я увидел потом. А перед отъездом наш партийный функционер, предостерегающе подняв указательный палец, изрек на прощанье: «Будьте осторожны. Испортить отношения с Югославией просто, наладить трудно. Берите пример со своих предшественников. Пишите больше положительного. Особенно об опыте социалистического самоуправления. Оно делает в СФРЮ гигантские шаги вперед».
Предшественники писали о «партизанских кострах», боевой дружбе «огненных лет», о головокружительных успехах югославских агрокомплексов, о блестящих показателях передовых предприятий и судоверфей, выполняющих «в основном советские заказы», о небывалом расцвете торгово-экономических отношений между СССР и СФРЮ и о все более возрастающем авторитете Союза коммунистов Югославии и коммунистов в рабочих Советах. Очерки и репортажи предшественников были до удивления похожи один на другой. В них непременно присутствовали или старый рабочий (передовой), или крестьянин (обязательно связанный с общественным сектором), или даже дальний родственник Олеко Дундича, которые говорили добрые слова в адрес Советского Союза и его народа, а также о своих производственных успехах. Все было правильно, но скособочено наподобие флюса на симпатичной физиономии. До первого своего отпуска писал в этом ключе и я. В Москве меня встретили хорошо. «Освоился», — подбодрило редакционное начальство. «Ну и живете вы там в Югославии, — не без зависти говорили коллеги и разные знакомые. — Вот где развитой социализм не на словах, а на деле». Мне было неловко и тяжко это слушать. Впрочем, были и отдушины, когда можно было отвлечься от политики хотя бы немного и написать об уличных певцах, или удивительной деревне, вернее, селе с совершенно уникальной и напрочь забытой историей. В Белграде я больше всего любил улочку с немного грубоватым названием — Скадарлия.
Нет, она ничем не привлечет внимание, особенно заезжего человека, эта улочка, спрятавшаяся в самом центре столицы. Обычный в общем-то уголок старого Белграда, вымощенный стертым временем и людьми булыжником, с невысокими, сохранившимися с прошлых веков особняками, уютными ресторанчиками, миниатюрными кафе, мастерскими ремесленников и ателье художников. Но в том-то и дело, что приходить сюда надо только вечером. И тогда произойдет чудо. Вы попадете в совершенно неведомый вам доселе мир. Недаром висит здесь удивительнейшее объявление: «Улица Скадарлия работает с восьми часов вечера». Так вот и написано: «работает».
Между ресторанными столиками в залах и прямо на улице мелькают официанты, в воздухе витают щекочущие ноздри ароматы мясных и рыбных блюд; симпатичные девушки в кружевных передниках наливают массивные литровые кружки холодного пива, увенчанные шапками белой, как альпийский снег, пеной; на раскаленных углях в медных джезвах издает ни с чем не сравнимый аромат крепчайший кофе по-турецки; на небольшой эстраде, обвешанной гирляндами разноцветных лампочек, играют музыканты, поют певцы, кто-то читает стихи; под ярким светом рефлекторов на черном бархате импровизированных стендов всеми цветами радуги переливаются женские украшения, изготовленные искусными руками местных и заезжих умельцев; прямо под открытым небом стройными рядами выставлены картины художников.