Страница 76 из 90
— Ангелина Николаевна, приношу вам искренние соболезнования в связи с несчастьем. Я очень любил стихи вашего покойного супруга, несмотря ни на что. Как это произошло?
— Саша, простуженный и уставший, вернулся в Париж утром 15 декабря из Авиньона с фестиваля бардовской песни. — Вдова заплакала. Потом вытерла глаза и после паузы продолжила: — Но все же зашел на работу, ну, на «Свободу», и даже записал там свою новую песню «За чужую печаль». Потом забежал в магазин и купил антенну для нового радиоприемника, который ему кто-то подарил. Он всегда слушал ваши радиостанции и хотел, чтобы звук был чище. Поднялся в нашу квартиру на улице Гюго. Я ждала его. «У нас есть что-нибудь выпить, крошка? — спросил он меня, раздеваясь. — Надо обмыть антенну, которую я только что приобрел». Выпивка у нас была, а вот поесть — не очень. Я сидела на диете, и холодильник был пуст. «Сейчас сбегаю в магазин, Саша, и куплю что-нибудь», — сказала и спустилась на улицу. Вернулась минут через пятнадцать, не более того, и — о, ужас! Саша лежал на полу с зажатой в руках антенной. Он был мертв. Я заорала как сумасшедшая. Сбежались соседи. И помню, один из них сказал, что провод от антенны торчал почему-то не из радиоприемника, а из электрической розетки. Мертвый Саша упирался ногами в батарею. Такое было впечатление, что он будто нарочно замкнул себя, что и привело к гибели.
— А вот некоторые газеты намекают, что вашего мужа убили вроде как по политическим мотивам или «агенты из Москвы», или спецслужбы другого государства. И что вроде бы вы об этом тоже говорили.
— Это сущий бред. Мне также постарались внушить мысль, что смерть Саши — чистое самоубийство.
— Да, странно все это. Я слышал, будто «Голос Америки» сообщал о том, что смерть Галича наступила от «неправильно включенной антенны телевизора», а вот французское радио сообщало, что «труп Галича лежал на полу с обгорелой рукой. Рядом с ним находился магнитофон, который Галич недавно получил от кого-то». — Я цитировал сообщения, записанные мной в блокноте. — Вам не кажется это странным, Ангелина Николаевна?
— Кажется. Но это все вранье. Это был новый мощный радиоприемник, который он получил, я теперь припоминаю, от кого-то из Америки. А насчет «агентов Москвы»… Это кому-то нужно так изобразить происшедшее. Саша любил Россию и собирался возвращаться. «Приползу на коленях даже по осколкам выпитых мною бутылок. Поклонюсь церквам и попрошу прощения». Так он мне сказал однажды.
— А что вы скажете, Виктор, — можно вас так называть? — о такой трагической и загадочной смерти вашего друга?
— Что могу сказать? Не знаю, право… — От Некрасова сильно несло водочным перегаром. — Несколько дней, как Саши нету. Срок маленький и срок большой. Вот собрались тут друзья Галича, которых в Париже оказалось довольно много, на панихиду в церкви на улице Дарю, православной церкви, той самой, о которой мы знали только, что там отпевали и служили панихиды по белогвардейским генералам. Саша верил, верующий был. Я не верю, но, когда я стоял в церкви среди друзей, у каждого в руках свечечка, слушал маленький хор, слушал молитву, которую читал священник, в этом полумраке как-то, ну как-то вспомнились те сорок лет, даже больше, нашей дружбы с Сашей.
Познакомились мы, когда нам было по двадцать лет. Мы были молоды, все впереди, мечтали о театральной карьере, как говорится. Он учился в студии Станиславского, я туда не попал. Тем не менее мы мечтали: если не Мочаловым, то Качаловым. А жизнь показала, в общем, совсем другое. Ни Мочаловым, ни Качаловым Саша не стал. Он был драматургом, известным драматургом, не более. Его пьесы ставились во многих театрах, мы встречались. Вот Саша — драматург, я воевал, потом стал вроде писателем. И вдруг оказалось, что Саша не известный драматург, а замечательный поэт. Большой поэт. Очень большой поэт. И когда иногда говорят: «Песенки, песенки… Барды, что это? Разве литература?» Да! Я не большой знаток и ценитель поэзии, но я могу сказать, вероятно, самое важное для поэта, я сейчас чуть-чуть отвлекусь в сторону. Я очень внимательно и ежедневно читаю «Правду», читаю «Литературную газету», судя по ней, я знаю, чем сейчас живет Советский Союз. У нас вроде появился новый большой писатель. Это о Леониде Ильиче Брежневе говорится. О его «Малой земле» и «Возрождении».
Я не знаю, как там насчет Леонида Ильича, насчет того, изучают его или не изучают, а мы в свое время изучали «Краткий курс». Но я могу сказать прямо — что нет того стана, нет той шахты, нет того траулера, нет той геологической партии, скажу, нет той тюрьмы, нет того лагеря, где не знали бы и не любили Сашу Галича. Может быть, не все знали, что это Саша Галич, но его песни, его стихи знает и любит весь народ, да не будем считать — двести пятьдесят миллионов или двести миллионов, но я не знаю другого поэта, который бы дошел своей песней до самого глухого уголка нашей многострадальной Родины. И думаю, что, может быть, это самое большое счастье, которое выпало на долю поэта. Поэта большого, поэта, которого нам страшно — друзьям, да и не только друзьям — всем не хватает.
Помолчали. Потом Ангелина Николаевна, которая продолжала плакать, вытерла слезы и встала из-за стола.
— Господа, вы меня извините, но мне надо уехать.
А вы, Леонид, если будете писать что-нибудь о Саше, скажите, что он хотел вернуться. Очень хотел. И вот вам на память одно из его стихотворений. По-моему, оно нигде не печаталось.
Она дала мне сложенный вчетверо листок, на котором я потом, в гостинице, прочитал вот эти строки:
Мы остались втроем в кафе. Я заказал бутылку «Смирновской», по «шатобриану», то есть по огромной мясной вырезке. Выпили, закусили. Некрасов все время внимательно смотрел на меня. После третьей рюмки решили перейти на «ты».
— Виктор, ты помнишь меня?
— Нет, Леонид, не припоминаю. Хотя что-то знакомое в тебе просматривается. Пьешь хорошо, залпом, и корочку нюхаешь, как истинный россиянин.
— Так вот, Виктор, в далеком 1950 году студенческий театр в Институте внешней торговли ставил твою пьесу «Опасный путь», а я играл главную роль фронтовика…
— Не может быть. И в «Окопах Сталинграда» читал?
— Читал. И могу сказать, что писатель ты классный. И Россия ждет тебя. Возвращайся. Кстати, представители «компетентных органов» гарантируют свободу, равенство и братство. Серьезно, я не шучу. Тебе вернут все боевые ордена, звания и признание народа.
— А где гарантии, где?! — Виктор стал катастрофически пьянеть. — Ты, Леня, мне можешь это чем-то подтвердить?
— Могу. Но у меня нет ничего, кроме моего честного слова.
— Этого достаточно. Ты правильный парень, тебе можно верить, ты не сволочь, как другие твои собратья по перу. Все! Решено. Я возвращаюсь! Помоги мне.
— Леонид Сергеевич, — вмешался в наш диалог молчавший до того Шувалов. — Предложение очень серьезное. Мы обсудим его вместе с Виктором, ведь он мой хороший друг. Вот вам мой телефон. Позвоните дня через три, и мы с вами еще раз встретимся. А сейчас мы пойдем. До свидания.
Они ушли, пошатываясь. Через три дня я позвонил Алексею Михайловичу.
— Леонид, — грустно сказал он мне, — Некрасов запил. Он практически не встает с дивана и не помнит даже, как его зовут. Но предложение остается в силе. Я свяжусь с кем надо, когда он придет в себя и примет какое-либо решение. А вы занимайтесь своими делами. До свидания и спасибо за все.