Страница 75 из 90
После войны вскоре стал известен как драматург, сценарист. Пришли успехи, рос достаток, всяческое внешнее благополучие… А в начале шестидесятых появились песни, казалось, никак не похожие ни на что в его жизни — и тогдашней и прежней. В них по-новому оживали давние заветы русской словесности: то были песни о современных Акакиях Акакиевичах, о бедных людях, об униженных и оскорбленных, но еще и о бесах и мелких бесах… В песнях Галича по-новому заговорила о себе советская быль, советская «улица безъязыкая». Он пел о работягах, зеках, солдатах, «алкашах», мелких чиновниках, гулевых шоферах, об ударнике коммунистического труда, о чекисте-пенсионере, слагал и песни о Полежаеве, Блоке, Зощенко, Пастернаке…
— Это были самые счастливые часы моей жизни…
Саша сказал это в тот вечер и не раз повторял, вспоминая, многие годы спустя.
Но в высших инстанциях его песни были сочтены «антисоветскими», и Галича исключили из Союза писателей, из Союза кинематографистов…
Галича, конечно, радовали успехи его пьес и фильмов. Он любил путешествовать, любил обильное, веселое застолье, знал толк и в живописи, и в гравюрах, в фарфоре, и в старой мебели, и в винах, охотно приобретал красивые вещи… Но в отличие от большинства тех, кто разделял его веселые досуги, и вопреки всем, кто ему завидовал, он мучительно остро сознавал противоречия между своей жизнью и трудным бытием и тягостным бытом вокруг. Он внятно слышал голоса нищеты, горестных бедствий, торжествующего хамства, гонимой правды, добрые и злые голоса, звучавшие за стенами вокруг тех благополучных домов, в которых он бывал и жил… Он слышал голоса иных миров, давние и недавние, далекие и близкие. И слушал их всей незадубевшей совестью, всей душой поэта.
Совесть не прощала ему ни вольных грехов, ни невольных. И снова и снова одолевала его боль за то, что пережил стольких друзей, родных, современников, погибших на фронтах и в несчетных Освенцимах, что не хлебал тюремной баланды, не ковырял кайлом воркутинский уголь, не доходил на золотой колымской каторге, на сибирском лесоповале, за то, что не испытал ни голода, ни нищеты…
«Веселие Руси есть пити!»… И старинному зелену вину, и нынешним водкам присущи такие значения, которые, пожалуй, неведомы в иных краях ни бражникам, ни проповедникам трезвости. Пьянство, разумеется, — зло для всех и везде, на всех широтах и долготах.
Но у нас оно, кроме всяческой вредности, наделено и некой доброй силой. Водка при известных обстоятельствах оказывается еще и носителем… свободы и даже равенства и братства. Так было уже в давние годы, так есть и пребудет, вероятно, еще долго. До тех пор, пока мы будем жить в мире всевластной несвободы, жестокого неравенства и окаянного отчуждения кровных братьев и недавних побратимов. Немало пьют литераторы и в других краях. Гашек, Ремарк, Хемингуэй… Если называть только самых знаменитых, получится длиннейший ряд.
На Руси пили и пьют с горя и с радости, с устатку и на отдыхе, по привычке и нечаянно. И пьют чаще всего сообща, артелью, компанией. Даже отпетые алкаши норовят, чтобы не меньше троих. А во хмелю обретают неведомую трезвенникам свободу — волю, небывалое равенство и доброе братство. Так пили славянофилы и западники, ретрограды и прогрессисты, грамотеи и невежды, поэты и художники, актеры и бурлаки; так пили Полежаев, Огарев, Аполлон Григорьев, Николай Успенский, Мусоргский, Куприн, Блок, Есенин, Твардовский, Ольга Берггольц, Михаил Светлов… О живых умолчим.
Так пил и Галич. Он пил с героями своих будущих песен; пил как равный, свой, говоривший с ними на их языках. И поэтому так свободно, так естественно пел о них. Иногда иронически, насмешливо, сердито, но всегда с неподдельной любовью. Он мог бы повторить за Ольгу Берггольц: «Как мне праведники надоели, как я наших грешников люблю!»
И пел он ведь не только о том, как соображают на троих, как принимают «по первой», как «перекладывают водку пивком», закусывают селедкой или косхалвой, а то и вовсе «под конфетку» или «под сукнецо»… Нет, он пел их словами и своими словами об их печалях, бедах, радостях, шутках, болезнях, обо всем, о чем они говорят с хмельной и потому беспредельной откровенностью.
И правда его песен обретала новую, небывалую, безудержную свободу. Больная совесть гражданина и высокое искусство лицедейства — хмельная вольность и трезвая свободная правда — живые источники поэзии Александра Галича.
Его первые песни родились внезапно, неожиданно для всех знавших его и даже для него самого в начале шестидесятых. А потом они полились неудержимым широким потоком. И до конца его питали все те же родники.
Галич погиб, не допев; упал на середине пути. Умер на чужбине чужой смертью… Но здесь, на родине, он живет. В своих песнях, своей жизнью…»
…Резидент принял меня в посольстве, в своем «светском» кабинете советника — дипломатическая должность, которая идет второй после посла и которую, как правило, раньше широко использовал КГБ по согласованию с МИД.
— Здравствуйте, Леонид Сергеевич. Очень приятно познакомиться. Вы, конечно, поняли, что одно ваше дело ушло в небытие. Печально, конечно. Но есть еще одно, новое. Очень важное. На завтра мы подготовили вашу встречу с вдовой Галича, и вместе с ней будет Виктор Некрасов. Понимаете? Она состоится на площади Бастилии в кафе «У знамени». Вас туда отвезут. Ангелина Николаевна и Некрасов придут в сопровождении одного человека — русского эмигранта, который дружит с нами. Все трое знают, что с ними будет беседовать специальный корреспондент «Известий» Леонид Колосов. По всем остальным заданиям мы тоже поможем. Итак, завтра пойдете на свидание с Ангелиной и Некрасовым. Можете провести с ним откровенную беседу, если будет возможно.
На другой день утром я был на площади Бастилии. На эту парижскую площадь выходят одиннадцать улиц. Оттого она так шумна, оживленна и днем, и вечером, и даже ночью. Возможно, в глазах человека, попавшего сюда впервые, она покажется немного заурядной, даже неказистой, шумной, словом, обычной парижской площадью. Она подавляет грохотом сотен автомашин и гигантских грузовиков, пересекающих ее во всех направлениях, бензиновой гарью, суетой на тротуарах. И тем не менее здесь всегда останавливаются автобусы, полные туристов. Нет, не только потому, что в центре этой площади высится 50-метровая, позеленевшая от старости бронзовая колонна с символической фигурой гения свободы на вершине. Эта колонна хранит память о трех героических революционных днях июля 1830 года. Но сама площадь хранит память еще более давнюю и славную. В июле 1789 года здесь была сокрушена многовековая абсолютная монархия и открыта эра республики.
Со времен Карла V на месте нынешней площади находилась королевская крепость-тюрьма Бастилия. Угрюмые стены и высокие башни своей неприступностью словно утверждали незыблемую власть короля. Крепость господствовал:! над убогими домишками Сент-Антуанского предместья — прибежища нарождавшегося парижского пролетариата. Вокруг жил простой люд: ремесленники, рабочие-ткачи, мебельщики — беспокойные и малосговорчивые подданные королей. Они немало претерпели от королевской власти, и достаточно было лишь искры, чтобы Сент-Антуан взорвался народным возмущением. Эта искра и вспыхнула 14 июля 1789 года, когда тысячи парижских простолюдинов, жителей его рабочих предместий, вооруженные чем попало, взяли штурмом Бастилию.
На площади уже давно нет следов бывшей королевской тюрьмы. Лишь в скверике неподалеку от Сены собрано несколько массивных каменных плит, когда-то служивших фундаментом Бастилии. Но в истории Франции и всего мира осталась великая дата — 14 июля. Ежегодно ее торжественно отмечают военным парадом на Елисейских полях в Париже, народными гуляньями на многих площадях и бульварах столицы, во всех французских городах…
В кафе было немноголюдно. Заплаканная женщина в черном, очень постаревший Виктор Некрасов и бодрый, не потерявший стройности, седовласый старик, представившийся Алексеем Михайловичем Шуваловым, сидели за столиком, ожидая меня. Поздоровались.