Страница 66 из 90
Мы славно посидели в кабаре. Это сейчас уже никого не удивишь голыми телесами. Иногда на нынешних стриптизерш и смотреть-то противно. А в «Мулен Руж» все эстетично, несмотря на обнаженные груди удивительно изящных танцовщиц. Вышли мы из кабаре очень довольные жизнью и друг другом.
— Ленька, а пойдем по бабам? Местные девочки, между прочим, более качественные, чем твои итальянские.
— Нет, Левушка, был у меня один печальный случай с дамами пару лет тому назад в Генуе.
— Ну и чем дело кончилось?
— Настучали на меня. А к тебе пристают местные «искусствоведы» из резидентуры?
— Кагэбэшники, что ли?
— Они самые.
— Ты знаешь, пристают. Предлагают тайное сотрудничество. В общем, предлагают стать стукачом. А я не могу. Противно это душе моей.
— Да, стучать не надо. От этого категорически отказывайся. А вот помочь им надо. Может, попадутся какие-нибудь французы, которые из симпатии к нашей стране или за деньги могут давать конфиденциальную информацию. Или сам получишь интересные сведения, не из печати разумеется. Вот здесь ребятам помочь надо. И они тебя из какой-нибудь случайной беды выручат.
— Советуешь?
— Советую, Левушка.
В пьяном виде Лев Володин водил свой «пежо» так же лихо, как я свой «ситроен» в Риме. Мы благополучно вернулись в корпункт и сразу же завалились спать. Пробуждение было тяжелым. Сказывалась ночь, проведенная в «Мулен Руж». Однако программу, которую мы наметили, надо было выполнять. Я растолкал своего товарища, и вскоре мы спустились, сели в «пежо» и поехали на русское кладбище.
Есть ли место на свете тише и печальнее, чем кладбище? Переступаешь черту, отделяющую мир живущих от последнего их прибежища, и сразу же все меняется. И вокруг тебя, и в самом тебе. Кажется, что и птицы поют здесь сдержаннее, и деревья шелестят своими зелеными плащами тише, и, сам того не замечая, невольно переходишь на шепот.
Откуда это? Может, с тех давних, очень давних, забытых даже историей времен, когда живые искренне верили в то, что громкой речью могут потревожить сон ушедших? А может быть, из-за неодолимого страха перед смертью, вернее, перед неизбежностью прихода зловещей старухи с косой, которая открывает окованные железом ворота замков королей с такой же легкостью, как и ветхие двери хижин бедняков?
О смерти думали всегда, ее стремились осмыслить все. И великие, и невеликие мира сущего. Одни — с покорностью рабов, другие — с бессильной яростью бунтарей, третьи — с легким скепсисом всепонимающих философов. Древнеримский император Марк Аврелий считал, что «смерть похожа на рождение, ибо есть такое же таинство природы, и о ней не надо думать плохо». Не противоречит диалектике и библейское изречение о том, что «живая собака лучше, чем мертвый лев». Мольер с тонким ехидством успокаивал современников: «Умирают всего лишь один раз, и при этом надолго». Английский поэт Франклин Бенджамен говорил, что в «современном мире нет ничего более постоянного и устойчивого, чем смерть и налоги», а его французский коллега Франсуа Шатобриан дал жизнь актуальному афоризму: «Если кто-нибудь и вернется в этот мир через несколько лет после своей смерти, я очень сомневаюсь, что его встретят с буйной радостью те же самые люди, которые горько рыдали на его похоронах…»
Но мертвые не возвращаются. И потом, разве дело в смерти? Видимо, все-таки не высота памятника и не редкость камня, из которого высекли его, венчают человеческую жизнь, а те дела, что оставил смертный на земле. Во всяком случае, не сговариваясь, пришли мы к этому не новому выводу, когда оказались по ту сторону ворот русского кладбища в Сен-Женевьев-де-Буа. Здесь действительно похоронены одни русские: и те, которые покинули Россию более полувека назад, и те, что оказались вне пределов Советского Союза.
Кладбище оглушило безмолвием. Батюшка из маленькой церквушки уехал, как нам сказали, по срочным делам в Париж, двери белого домика с душеспасительной надписью: «Отдохните. Укройтесь от непогоды. Молитвенно помяните подумавшего о Вас» — были закрыты на большой висячий замок. Заглянув в окошко домика, мы узрели, что там идет ремонт. Гида у нас не было, и мы медленно пошли по аллеям, читая столь знакомые глазу русские фамилии на памятниках и крестах, с короткими и длинными эпитафиями. Не очень известный широкому кругу читателей итальянский публицист Уго Ойетти незадолго до смерти писал в одном из своих последних опусов: «Кладбища меня не пугают. Напротив, они навевают скуку. Будто бы идешь по огромной ночлежке, где каждая эпитафия — сплошное вранье». Очень категорично, хотя… Весь вопрос в том, с какой стороны взглянуть на дела усопших и на то, что написано о них. Краткая эпитафия на скромном обелиске, что стоит по правую руку, если пройти немного по центральной аллее: «Вика Оболенская, урожденная Вера Макарова. Лейтенант Ф. Ф. К. 24.6.1911 — 4.8.1944. Убита нацистами в Берлине».
Княгиня Вера Аполлоновна Оболенская. Очаровательная Вики, как называли ее многочисленные поклонники. Когда началась война между Францией и фашистской Германией, ей еще не было тридцати. Она, не раздумывая, вступила в ряды Сопротивления, хотя, казалось, ничто не толкало ее на опасный путь. В подпольной организации Вика заняла пост, ответственного секретаря. Она вела разведку, организовывала побеги военнопленных, принимала добровольцев во французские войска, формировавшиеся в Англии и Северной Африке, организовывала доставку из-за границы оружия, боеприпасов, техники, денег. Когда гитлеровские полчища вторглись на советскую землю, борьба для Вики Оболенской приобрела особый смысл. Она никогда не переставала считать себя русской, хотя большую часть жизни прожила во Франции. Вику схватили вместе с другой подпольщицей в декабре сорок третьего. Восемь месяцев допросов, но ни одного слова признания.
Адреса, явки, фамилии, клички связных — все, что ответственный секретарь держала в своей памяти, все осталось «вещью в себе». Один из гестаповских следователей назвал ее «княгиня — я ничего не знаю». Оболенскую судили отдельно от всех. Военный трибунал приговорил ее к смертной казни, а она отказалась подавать прошение о помиловании. «От врагов моей Родины я ничего ни просить, ни получать не желаю», — сказала она прокурору, который предложил ей написать это прошение. Вера Аполлоновна Оболенская мужественно встретила смерть. Страшную смерть. Ей отрубили голову.
Мы стояли перед обелиском, под которым не было могилы — тело казненной фашисты уничтожили. Долго смотрели на овальную фотографию очаровательной Вики — лейтенанта войск «Сражающейся Франции», кавалера ордена Отечественной войны первой степени, ордена Почетного легиона, Военного креста и медали Сопротивления, и думали о том, сколь сильно было развито чувство патриотизма, мужество и честность в этой хрупкой, элегантной, обаятельной женщине, родившейся русской.
Мы положили букетик весенних цветов рядом с обелиском лейтенанту-княгине.
А навстречу между тем высыпала небольшая стайка школьников — мальчишек и девчонок. С ними морщинистая старушка в пенсне в роли экскурсовода. Одета на французский манер, а обличье русское. «Иси ля томб дю гранд экривэн рюсс Иван Бунин», то бишь «Похоронен здесь великий русский писатель Иван Бунин». Что же, хорошо, если французские школьники узнают о русском писателе Бунине. И в нас старушка учуяла, видно, соплеменников.
— Простите, господа, вы русские?
— Да, из Москвы.
— О-ля-ля… Москва, как она?
— Стоит и строится.
А когда мы покидали кладбище, Лева обратил мое внимание еще на одну могилу. В ней похоронен белый генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин. На могиле лежал венок из свежих цветов, обвитый красной лентой, на которой было написано: «Генералу Антону Деникину от общества «Франция — СССР» в день юбилея».
— Ничего себе. Это как же?
— Успокойся, Леня. Расскажу тебе историю, которую сам услышал от одного деятеля из этого самого общества. Не знаю, правда это или нет, но слушай. Значит, когда началась Великая Отечественная война, генерал находился в эмиграции в Париже, был членом антисоветского Народно-трудового союза, сокращенно НТС, но в целом не принимал активного участия в политической жизни. А потом в Париже появился генерал Власов, генерал-предатель, который стал воевать на стороне фашистов. Однажды, а это случилось в 1943 году, Власов посетил Деникина и предложил ему занять пост начальника генерального штаба власовской армии. Говорят, что старик побагровел и заорал на своего нежданного гостя: «Я ненавижу большевиков, милостивый государь! Но я люблю Россию и никогда не стану предателем моей Отчизны. Вон из моего дома, негодяй!» Поначалу немцы хотели убрать строптивого генерала, но потом раздумали. А вдруг остынет и еще пригодится.