А. К. Глазунов

— Ну, Анатолий, голубчик, ты теперь сделай над собой усилие, закончи эту пьеску. Дай слово, что закончишь,— говорит он. Анатолий талантлив, но особенно утруждать себя не любит.

— Каков, каков наш юный Самсон, — услышал юноша слова Стасова. Это Владимир Васильевич говорит Лядову, с любовью и нежностью указывая на Сашу.

— Да, он скоро нас всех за пояс заткнет, — отвечает тот. — Что мы теперь перед ним — сальная свеча.

— Ну-ну,— гудит Стасов, похлопывая Анатолия по плечу.

— Исполнение первой симфонии — большой праздник для всех нас, — говорит, поднимаясь с бокалом, Римский-Корсаков.— Мы все еще увидим, как из маленького Сашеньки выйдет Александр Великий русской музыки.

Его поддерживает Бородин. Он тоже говорит что-то теплое и поздравляет Сашу. Добрый, рассеянный, большой человек.

Рядом с Бородиным сидит Беляев, человек огромного роста с красивым, темным от загара лицом.

— У него лицо и фигура Петра Первого, — говорит о Митрофане Петровиче пианист Лавров.

Движения Беляева осторожны, как будто он боится что-нибудь разбить или сломать. Кажется, что в просторной гостиной ему тесно.

Среди множества гостей, друзей и близких родственников Беляев в доме Глазуновых человек новый. Саша познакомился с ним на одной из первых репетиций своей симфонии.

— Александр Порфирьевич и Анатолий Константинович много мне говорили о вашей симфонии. Разрешите послушать, — сказал он, крепко пожимая Сашину руку. Анатолий потом рассказывал:

— Это богатый лесопромышленник, но музыкой — просто одержим. Играет в любительском оркестре на альте. Мы с ним там и познакомились. Чудаковатый немного. Жил где-то в лесах, на севере. Но образованный человек. И по-французски, и по-немецки говорит, и по-английски. Часто в Лондоне бывал по своим делам. Там тоже музыку слушал и даже играл в квартетах.

С тех пор Митрофан Петрович стал посещать все репетиции симфонии. Он приходил первым к девяти часам утра и тихонько сидел, не привлекая внимания. Тем не менее, если почему-либо он не мог быть, его отсутствие было очень заметным.

Симфония юноши покорила Беляева и вызвала в нем восторженное преклонение перед молодым талантом, даже немного удивительное для такого сурового человека, каким был Митрофан Петрович.

После концерта, на котором исполнялась симфония Глазунова и на котором Беляев, конечно, присутствовал, Елена Павловна пригласила Митрофана Петровича на ужин. С тех пор он стал своим в этом радушном, гостеприимном доме.

Исполнение первой симфонии вызвало много откликов в печати. Ц. А. Кюи, например, опубликовал большую статью, в которой писал: «...Глазунов является композитором во всеоружии таланта и знания... В целом симфония представляет прекрасное, замечательно талантливое произведение с самыми серьезными музыкальными достоинствами, независимо от юного возраста Глазунова». А одна газета поместила карикатуру, в которой композитор изображался в виде грудного ребенка. Кто-то даже говорил, что симфония была заказана богатыми родителями «известно кому», подразумевая под этим Римского-Корсакова.

По-разному восприняли это событие и в реальном училище, где учился Саша. На следующий день после концерта директор училища собрал в актовом зале всех учеников, преподавателей и даже швейцаров и сторожей. Он поздравил Сашу и сказал, что его выдающиеся успехи должны служить примером для всех, так как они показывают, чего можно достичь большой и целенаправленной работой. Зато учитель геометрии Мышковский, у которого Саша редко получал больше тройки, вызывая своего ученика к доске, стал ядовито прибавлять к его фамилии: «композитор».

А симфония, однажды прозвучав со сцены торжественного зала Дворянского собрания[5], зажила своей, самостоятельной, независимой от композитора жизнью, оповещая о рождении в России нового могучего таланта.

УЧИТЕЛЯ

Встречаюсь я с осьмнадцатой весной.

Саша проснулся от яркого света, и его сразу же охватило чувство радости. Солнце, заглянувшее утром, на целый день заряжало его энергией и немножко наивным ожиданием чего-то хорошего.

— Что же может быть сегодня приятного, — подумал он. — Ах да, ведь сегодня вторник, значит, будет музыкальный вечер у Балакирева.

Он очень любил эти балакиревские «вторники», на которых собирались новые музыкальные друзья Милия Алексеевича и ученики Придворной певческой капеллы, где он работал.

Балакирев жил теперь уединенно и почти нигде не бывал. Зайдет иногда к Николаю Андреевичу послушать новое Сашино произведение, сядет где-нибудь в углу и сидит там с таким видом, будто его чем-нибудь обидели. Иногда поиграет сам и уйдет. Тут все вздыхали свободнее и начинались оживленные разговоры, показ задуманных сочинений.

Однако Балакирев был таким не всегда. В молодости, рассказывал Николай Андреевич, его влияние на окружающих казалось безграничным, он буквально заражал всех своей энергией. Обаяние его личности было огромным.

Теперь только у себя дома Милий Алексеевич становился таким, как когда-то. Он шутил, рассказывал интересные истории, пересыпая речь любимыми изречениями из Козьмы Пруткова, и даже декламировал стихи. Балакирев публично уже не выступал, но играть для друзей любил. Обычно он начинал с произведений Шумана, а потом переходил к Шопену и Листу. Композитор знал наизусть чуть ли не все произведения этих авторов, поэтому почти никогда не повторялся, выбирая каждый раз что-то новое.

Заканчивались вторники тем, что все переходили в столовую и пили чай с малиновым вареньем. Никто не мог уйти, прежде чем хозяин не скажет: «Господа, пора расходиться». Он подавал каждому пальто, смущая этим попавших к нему впервые, и со своей собакой Дружком шел провожать гостей. Иногда эти проводы (Балакирев очень любил их и называл «ночными бдениями») затягивались далеко за полночь. С ним было так интересно, что никому не хотелось уходить. Однако Саше это удовольствие разрешалось редко.

— Пора, Сашенька, пора, тебе завтра рано в училище идти, — говорил Милий Алексеевич, прогоняя его домой.

— А может быть, мне разрешат сегодня остаться подольше и пройтись со всеми по ночным улицам? — подумал юноша. — Эх! Вот если б можно было не ходить в училище! Сколько музыки я тогда б написал!

Саша достал из-под подушки записную книжечку, в которую заносил все свои планы. Первый струнный квартет. Он его уже заканчивает. Кажется, получилось неплохо. И Милию Алексеевичу понравилось.

Успешное исполнение симфонии вызвало в нем такой сильный прилив творческой энергии, что учеба, к которой он и прежде не испытывал особой склонности, теперь окончательно отодвинулась на второй план. Он писал почти одновременно струнный квартет, «Увертюру на три греческие темы», «Характеристическую сюиту» и каждое из этих произведений показывал Балакиреву.

Саша приходил в маленькую квартирку на Коломенской улице, где замечательный музыкант жил уже много лет. Русоволосый парень, одетый по-деревенски, открывал ему дверь и через полутемную переднюю провожал в светлую гостиную, главным украшением которой были два концертных рояля и портрет Глинки с дарственной надписью.

Балакирев брал из рук Саши ноты и тут же, проигрывая за роялем, разбирал каждую музыкальную фразу. Его замечания бывали очень интересными. Милий Алексеевич мог, например, изменив ритм темы, придать ей недостававшую ранее пленительную живость, мог посоветовать эффектный оркестровый прием. Он добивался от Саши большей самостоятельности в характере тем, напряженности и единства в их развитии.

Однако иногда на Балакирева что-то «находило».

— Что это у тебя за охота в лесу, разве бывает в лесу охота? — говорил он о симфонической увертюре Саши «Лес».

5

В настоящее время Большой зал Государственной филармонии.