А. К. Глазунов

29 октября в Большом зале Московской консерватории состоялось чествование юбиляра. Александра Константиновича встретили тушем оркестра и нескончаемыми овациями. Затем была исполнена специально написанная к этому случаю кантата «Здравица» (музыку сочинил композитор Н. Крылов, текст — поэт В. Брюсов).

Во время торжественной части Александр Константинович сидел на сцене разукрашенного зала и слушал речь, которую произносил нарком просвещения А. В. Луначарский: «...Глазунов, например, является каким-то гигантом оптимизма. Именно потому, что как-то сразу и целиком понял он своеобразие и несовершенство окружающего его исторического мира, оттолкнулся от этого берега и поплыл по какому-то морю, подобному мораньону светлых мечтаний, в которые грусть вплетается только для того, чтобы ярче лучился свет рядом с этой тенью, — и, может быть, именно поэтому удалось ему создать такой дивно-гармонический мир...

Глазунов создал мир счастья, веселья, покоя, полета, упоения, задумчивости и многого, многого другого, всегда счастливого, всегда яркого и глубокого, всегда необыкновенно благородного, крылатого».

Сравнивая Глазунова и Глинку, Луначарский сказал, что они «родники необычно счастливой музыки, какие-то голубые озера холодной душистой воды, окунувшись в которую, выходишь как из объятия сказочной живой воды».

Затем композитора приветствовали представители многочисленных организаций, зачитывались адреса от различных учреждений.

В ответ на поздравления и приветственные речи Александр Константинович сказал:

— Мало кто знает музыкантов, которых чтит. Иной, расхваливая Глинку, чистосердечно признается, что не слыхал его «Руслана». Мне бы хотелось, чтобы не только мое имя, но и музыка моя была известна моему народу, была любима им.

Я глубоко тронут теми похвалами, которые пришлось сегодня услышать, но боюсь, что они чрезмерны. Силы мои уже иссякли, и я не знаю, удастся ли мне еще что-нибудь создать.

Но я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы попросить помощи для консерватории.

Все зааплодировали, засмеялись, и Луначарский обещал сделать все, что будет возможно.

После торжественной части состоялся концерт, и композитор, очень утомленный от волнения, все же продирижировал своей седьмой симфонией, а затем недавно организованный Первый симфонический оркестр без дирижера (Персимфанс) исполнил его скрипичный концерт (солист Н. Мильштейн) и концертный вальс.

Вслед за Москвой эстафету чествования Глазунова подхватил Петроград. Журнал «Артист» писал:

«Долго перекатывался гул несмолкаемых аплодисментов по залу, когда на эстраду поднялся славный мастер. с именем которого связывается гордость и достоинство отечественной музыки. Глазунов для нас — живой символ русского музыкального творчества в его наиболее совершенном выражении».

Шестого ноября композитору были присвоено звание народного артиста республики.

8 января 1923 года состоялся юбилейный спектакль «Раймонды». Чтобы отвести внимание от себя, Глазунов предложил превратить этот спектакль в праздник рабочих сцены. Весь сбор со спектакля шел в их пользу.

В этот вечер декорации менялись при поднятом занавесе, и оформление сцены ко второму действию, выполненное за семь с половиной минут, вызвало восторженные аплодисменты публики.

1925 год тоже был для композитора юбилейным: 29 июля Александру Константиновичу исполнилось шестьдесят лет, а 5 декабря — двадцать лет пребывания на посту директора консерватории. И эти даты широко отмечались.

Обед, устроенный у Глазунова в эти дни, ученик и друг Александра Константиновича М. О. Штейнберг назвал «большим фестивалем». Среди приглашенных были не только друзья композитора — пианисты Лавров, Николаев, художник Бенуа, но даже английский и германский консулы.

За столом было оживленно и шумно, произносились торжественные тосты, но Александр Константинович был молчаливым. Ему вспоминались дни рождения его молодости, которые он проводил в кругу своих любимых учителей. С потерей их он не мог примириться до сих пор. Глубокая привязанность, связывавшая его с Римским-Корсаковым, наполняла их отношения таким теплом, которое не мог заменить ему уже никто. Как много было у них общего. И светлое отношение к жизни, и безграничная любовь к русской природе, русским песням и наигрышам!

А их большая дружба? Ну кто еще мог написать ему письмо, такое искренне восторженное, какое он получил от Николая Андреевича в 1902 году? «Дорогое, дражайшее Маэстро, великолепное, превосходное Маэстро! Поздравляю вас с днем Вашего рождения, поздравляю с этим днем Константина Ильича и Елену Павловну, а более всех поздравляю себя с тем, что в этот день уродилось на свет великолепное, превосходное, а для меня дражайшее Маэстро. И что было бы: если бы не было этого Маэстро? не было бы ни «Раймонды», ни симфоний, и много другого не было бы; не было бы и тех вещей, которые еще предстоят впереди...»

...А дни рождения Римского-Корсакова, Стасова, Беляева? Сколько коллективных поздравительных сочинений было тогда создано, сколько придумано остроумных, веселых и трогательных сюрпризов. Тогда и Николай Андреевич, и Анатолий, и он были полны творческих сил, и их встречи всегда были посвящены музыке, показу новых сочинений. На дне рождения у Стасова Репин даже нарисовал их как-то, увлекшихся. «Юный силач» играл, а Стасов, как обычно, слушал.

Однажды, после оркестровой репетиции «Князя Игоря», Глазунов прибежал в библиотеку к Стасову.

— Знаете, из нас трех чья оркестровка всех выше и лучше в опере? Самого Бородина! И первый это сказал сегодня же на репетиции Римский-Корсаков. О музыке я уже не говорю, мы о ней все давным-давно твердили друг другу. Ария Кончака — поразительна! Ария Ярославны — просто прелесть! Но всего выше, всего оригинальнее и гениальнее — это сцена Скулы и Ерошки.

Выпалив все это, он собрался было уже бежать дальше, чтобы рассказать обо всем Лядову и Беляеву, но Стасов остановил его.

— Когда ты, самый младший, нас переживешь и будешь один, — сказал он, — то я тебе желаю нажить себе таких товарищей, как вот лучшие нынешние, как ты сам, например, которые способны были бы быть встревожены и потрясены будущими Бородиными и всем, что есть лучшего, как вот нынче — ты.

Сбылось ли пожелание Стасова?— думал он. — Скорее всего — нет.

НА ЧУЖБИНЕ

...Печальный, вижу я

Лазурь чужих небес...

Утро 15 июня 1928 года застало Глазунова на Витебском вокзале. Он стоял у вагона в толпе провожавших его учеников и преподавателей консерватории и неловко держал букет из сирени, роз и левкоев, который преподнесли ему на прощание ученики.

Его уже немолодое, изборожденное морщинами лицо, обращенное к ним, было полно такой бесконечной доброты, что скупые фразы прощания, которые он произносил, наполнялись для всех гораздо более глубоким и значительным смыслом.

Когда поезд тронулся, Александр Константинович вошел в купе, поставил букет в банку с водой, которую дал ему проводник, и купе сразу же стало более нарядным и уютным. Всю дорогу до границы цветы стояли на столике, и их красота и нежный аромат придавали поездке оттенок праздничности. Им суждено было стать последними цветами его родины.

Композитор отправлялся в это путешествие не один. С ним ехали Ольга Николаевна Гаврилова и ее дочь Леночка. Ольга Николаевна поселилась в доме Глазуновых несколько лет тому назад. Она заботилась о композиторе, и он привязался к ней и к Леночке. За границей Ольга Николаевна и Александр Константинович поженились.

Глазунов ехал в Вену для участия в жюри международного конкурса, который был организован по случаю исполнения ста лет со дня смерти Шуберта. Композитор чувствовал себя здесь ответственным представителем еще никому не ведомой революционной России и по окончании конкурса принял предложение выступить с концертами в нескольких странах.