Как быть двумя

Не просто берет, а переплетает свои пальцы с ее.

При этом все слова испаряются из той части головы Джордж, где они обычно пребывают.

Какое-то мгновение Эйч держит Джордж за руку, а потом отпускает.

Да? Спрашивает она. Нет?

Джордж ничего не отвечает.

Я могу не спешить, говорит Эйч. Подождать. Дождаться, пока все будет в порядке. Я могу.

А потом говорит:

Или ты, может, не…

Джордж молчит.

Или, может, я не… говорит Эйч.

И тут в дверном проеме обнаруживается отец Джордж, где он торчит уже Бог знает сколько. Джордж садится.

Девочки! говорит он. Джордж! Понимаете, мне бы не хотелось, чтобы вы сюда ходили. Ничего еще не разобрано. А здесь немало важных вещей, и я не хочу, чтобы вы ими забавлялись. И вот еще о чем я подумал: ты сегодня приготовишь ужин, Джордж.

Приготовлю, говорит Джордж. Конечно. Как раз собиралась.

Твоя подруга останется ужинать? спрашивает отец.

Нет, мистер Кук, мне надо домой, отвечает Эйч.

Она по-прежнему лежит на полу.

Но мы были бы тебе рады, Хелена, если бы ты осталась, говорит отец. У нас будет много всякой всячины.

Спасибо, мистер Кук, говорит Эйч. Очень мило с вашей стороны. Просто меня дома ждут.

Ты могла бы остаться и поужинать, говорит Джордж.

Нет, не могу, говорит Эйч.

Она встает.

Пока, говорит Эйч.

Секунда — и ее уже нет в комнате.

Еще мгновение — и Джордж слышит, как щелкает замок входной двери.

Джордж снова ложится лицом вверх на ковер.

Она не девочка. Она — камень. Часть стены. Она — нечто такое, во что втискивают посторонние вещи без ее согласия и понимания.

В прошлом году в Италии. Джордж, ее мать и Генри сидят после ужина за столиком ресторана под какими-то арками рядом с дворцом. Мать продолжает говорить, рассказывает им (собственно, одной Джордж, потому что Генри занят компьютерной игрой) о технике фрески, о том, как некоторые фрески в другом итальянском городе были повреждены в шестидесятых годах сильным наводнением, а местные власти и реставраторы сняли их со стен, чтобы как следует восстановить, а под этими фресками обнаружились подмалевки, которые художники делали перед началом работы, и сплошь и рядом эти подмалевки существенно отличались от того, что было написано поверх них, и это никогда бы не выяснилось, если б не наводнение.

Джордж слушает вполуха, потому что игра, в которую Генри играет на айпаде, называется «Несправедливость» и Джордж считает, что Генри еще чересчур мал для нее.

Что это за игра? спрашивает мать.

Та, где все супергерои из мультиков становятся злыми, говорит Джордж. Там слишком много насилия.

Генри! говорит мать.

И вытаскивает наушник из его уха.

Что? спрашивает Генри.

Найди себе какое-нибудь более миролюбивое развлечение, говорит мать.

Ладно, говорит Генри. Если уж так надо.

Так надо, отвечает мать.

Генри снова засовывает наушник в ухо и выходит из игры. Вместо нее он загружает «Ужасные истории». Вскоре он уже хихикает сам с собой. А потом засыпает за столиком над айпадом.

Но что было в начале? спрашивает мать. Курица или яйцо? Подмалевок или картина поверх него?

То, что внизу — первое, говорит Джордж. Его же раньше нарисовали.

Но первое, что мы видим, говорит мать, и чаще всего единственное, что мы видим, — это то, что на поверхности. Так ли уж важно то, что было нарисовано раньше? И не означает ли это, что та, другая картина, если б мы о ней не знали, все равно что не существует?

Джордж тяжело вздыхает. Мать указывает на стену замка напротив них. Мимо проезжает автобус. Всю его заднюю часть занимает реклама чего-то, и на ней — Мадонна с младенцем со старинной картины. Она показывает маленькому Иисусу, как пользоваться планшетным компьютером.

Мы тут сидим, ужинаем, говорит мать, смотрим на все вокруг. И туда. И туда тоже. И прямо перед собой. А если б это было семьдесят лет назад…

…ну да, но все-таки нет, вставляет Джордж. Сейчас наше время.

…то мы сидели бы здесь и смотрели, как у вон той стены выстраивают в шеренгу и расстреливают людей. Примерно на том месте, где стойка и стулья рядом с ней.

Ух ты! Боже мой, говорит Джордж. Мама! Да откуда ты даже это знаешь!

А было бы лучше или хуже, честнее или наоборот, если б я не знала? спрашивает мать.

Джордж хмурится. История — это жуть. Это горы трупов, втоптанных в землю любого города, большого или маленького, нескончаемые войны, неурожаи, эпидемии. И все те люди, которых уморили голодом, уничтожили, избавились от них, запытали, бросили умирать под крепостными стенами или расстреляли над траншеями, в которых потом и зарыли. История возмущает Джордж, единственное, что оправдывает весь этот ужас — то, что он, судя по всему, давно и надежно закончился.

А что важнее? спрашивает ее невыносимая мать. То, что мы видим, — или то, как мы видим?

Да, но это… этот расстрел… Он же неизвестно когда был, говорит Джордж.

Всего за двадцать лет до моего рождения, а я вот прямо сейчас сижу здесь перед тобой, отвечает мать.

Старая история, говорит Джордж.

Да, и я не новая, говорит мать. И все-таки я здесь, с вами. Я продолжаюсь.

А это — нет, говорит Джордж. Это было когда-то. А сейчас другое время. Наше.

Разве все просто заканчивается — и только? спрашивает мать. Или то, что уже случилось, не существует или перестает существовать только потому, что мы не видим, как это происходит у нас перед глазами?

Перестает — когда заканчивается, говорит Джордж.

А что ты скажешь о том, что поисходит прямо у нас под носом, но мы его по-настоящему не видим? спрашивает мать.

Джордж закатывает глаза.

Абсолютно бессмысленная дискуссия, говорит она.

Почему? спрашивает мать.

Хорошо. Вот крепость, говорит Джордж. Она прямо перед нами. Верно?

Я ее вижу, говорит мать.

Я хочу сказать: ты не можешь ее не видеть, продолжает Джордж. Только если у тебя глаза никуда не годятся. Но даже если и не годятся, все равно можно подойти поближе, пощупать, так или иначе обнаружить ее.

Безусловно, говорит мать.

Но хоть это та же крепость, которая стоит тут еще с тех пор, как ее построили, и у нее есть собственная история, говорит Джордж, и с ней все это происходило — и одно, и другое, и без конца, это же никак не связано с тем, что мы тут сейчас сидим и смотрим на нее. Только тем, что она — часть пейзажа, а мы — туристы.

Разве туристы видят иначе, чем остальные люди? спрашивает мать. И почему ты сама, выросшая там, где ты выросла, не задумываешься над тем, что означает присутствие прошлого?

Джордж демонстративно зевает.

Здесь — лучшее место на земле, чтобы не обращать на это внимания, говорит она. Оно научило меня всему, что нужно. В особенности, насчет туризма. И даже взрослея в окружении исторических зданий, в конце концов понимаешь: это — просто постройки. Ты всегда столько разглагольствуешь, что вещи начинают означать больше, чем на самом деле. Это у тебя какие-то хиповские пережитки, будто тебе в детстве что-то привили, и теперь ты видишь символы, где надо и не надо.

Этот замок, говорит мать, возведен родом Эсте, который правил этой провинцией на протяжении сотен лет. Род этот всегда покровительствовал живописи, поэзии и музыке. Поэтому вслед за правителями сюда съехались художники, поэты и музыканты, и мы с тобой воспринимаем это как должное. Если бы не Ариосто, который процветал при этом княжеском дворе, наш Шекспир был бы совсем иным. Может, и вообще никакого Шекспира не было бы.

Да, может быть, но сейчас это вряд ли имеет значение, говорит Джордж.

Знаешь, Джорджи, все в этом мире связано, замечает мать.

Ты всегда называешь меня Джорджи, когда хочешь продемонстрировать превосходство, отвечает Джордж.

И мы живем не на ровном месте, продолжает мать. Этот замок, этот город были построены в те неважно какие столетия семьей, чьи титулы и наследство более-менее по прямой линии перешли к Францу-Фердинанду.