Страница 44 из 59
Генри: Слепой, как…
Эйч: Дома!
(Генри смеется.)
Генри: Беспечный, как…
Эйч: Колокольчик!
Генри: Смелый, как…
Эйч: Огурец.
(Генри катается по полу: его насмешил этот «огурец».)
Эйч: Хорошо. Меняемся!
Генри: Давай!
Эйч: Умный, как…
Генри: Огурец.
Эйч: Довольный, как…
Генри: Огурец.
Эйч: Глухой, как…
Генри: Огурец.
Эйч: Ну нельзя же все время повторять «огурец, огурец».
Генри: Если хочется, то можно!
Эйч: Ну, ладно. Это, по крайней мере, честно. Но если тебе можно, то и мне тоже.
Генри: Идет.
Эйч: Огурец.
Генри: Что — огурец?
Эйч: А я просто играю, как ты. Огурец, и все тут.
Генри: Нет, играй по-человечески. Какой, как что?
Эйч: Огурец, как… огу…
Генри: Я же просил по-человечески!
Эйч: Тогда и ты, Генри. Ты тоже!
Когда Эйч в одиннадцать уходит домой, Джордж физически чувствует, как в доме становится тоскливо, даже свет тускнеет — так бывает, когда лампочка еще не до конца разгорелась. Дом становится слепым, как дом, глухим, как дом, пресным, как дом, и тяжелым, как дом. Джордж делает все, что обычно делает перед сном. Умывается, чистит зубы, переодевается, меняя дневную одежду на ту, в которой спит.
Но в постели, вместо того, чтобы перебирать всякие мелочи, она думает, как это так: у Эйч мать — француженка.
Думает и о том, что отец Эйч — из Карачи, потом он переехал в Копенгаген и, как сказала Эйч, по его словам, очень даже возможно быть одновременно с севера и с юга, с запада и с востока.
Она думает, что, наверно, оттуда у Эйч такие глаза.
Она думает о фото с двумя французскими певицами, которое лежит на столе. О том, чем сама она может быть похожа на певицу-блондинку из шестидесятых.
Она повесит эту картинку отдельно, отведет ей целую стену, как когда-то повесила постер с киноактрисой, который мать купила после похода в музей в Ферраре, где была специальная выставка, посвященная тому режиссеру, который нравился матери, а эта актриса всегда играла в его фильмах.
Она думает, что еще никогда не ездила вдвоем на велосипеде, когда один, стоя, крутит педали, а другой сидит на сиденье и держит его за пояс, но не слишком крепко, чтобы тот мог свободно двигаться.
Она думает о том, с какой вежливостью Эйч извинялась, столкнувшись с охранником на парковке. Тот даже был немного ошеломлен, хотя и пригрозил девочкам полицией.
И наконец она позволяет себе подумать о том, как это:
одновременно бояться так, что дышать забываешь
нестись так быстро, что ничего не контролируешь
понимать, что такое настоящая беспомощность
мчаться в сверкающем пространстве, зная, что в любой момент можешь упасть и разбиться, и одновременно сознавать, что можешь, вообще-то, и не упасть.
Потом Джордж открывает глаза — и уже утро, она проспала всю ночь, ни разу не проснувшись.
В следующий раз Эйч приходит к Джордж, когда та ее не ждет и находится в кабинете матери. Джордж пробралась туда, где ей не полагается быть, она сидит за столом и ищет в словаре, нет ли там слова, которое пишется, как «БРЕ».
(Там его нет.)
Тогда она просматривает все похожие слова. И при этом представляет свою мать на скамье подсудимых. Да, ваша честь. Я действительно написала слово над его головой, но это было вовсе не то слово, о котором вы думаете. Я начала писать слово «БРЕЗЕНТ», а вы, безусловно, знаете, ваша честь, — это такая прочная ткань, из которой изготавливают походное снаряжение, используют ее и спасатели, растягивая и удерживая, чтобы смягчить прыжок или падение с большой высоты, что можно, в частности, видеть в фильмах моей юности. Из этого легко сделать вывод, что написанное мною слово можно расценивать как комплимент.
Или:
Да, ваша честь, но это должно было быть слово «БРЕКЧИЯ», а она, о чем ваша честь, возможно, знает, а возможно, и нет, — представляет собой горную породу, состоящую из обломков, прочно сцементированных каким-нибудь минеральным веществом. Отсюда легко сделать вывод — и так далее.
Нет. Ее мать ни за что не стала бы отрекаться от написанного. Неправда или избегание правды — к этому ни Джордж, ни ее мать ни за что бы не прибегли, если бы их поймали за написанием какого бы то ни было слова на стекле над головой самой что ни на есть важной персоны.
Но ведь мать не поймали.
И Джордж, наверно, не поймали бы тоже.
Ее мать вместо этого сказала бы что-нибудь прямое и честное. Например: да, ваша честь, я убеждена, что этот человек является лжецом и поэтому так и написала, употребив даже более грубое слово.
Я не могу врать. Это я срубил вишню.[30] И теперь, учитывая мою глубокую правдивость, сделайте меня прецедентом. Нет, не президентом. Я говорю о возникновении прецедента.
За такую фразу мать, если б была жива, наверняка уплатила бы пять фунтов.
(Но если матери нет, разве фраза от этого становится никудышной?)
Кроме того, возможны следующие слова: «БРЕВИС», «БРЕГЕТ», «БРЕДЕНЬ». Нотный знак в мензуральной нотации; очень точные карманные часы, которые отбивают время и показывают числа; небольшой невод (интересно, что в словаре совсем рядом стоят дорогущие часы и орудие простого рыбака).
Есть и совсем обыденные — «БРЕЛОК», «БРЕТЕЛЬ». Бретелька на нижнем белье…
(Держу пари, что он в каком-нибудь соборе, завис под сводами среди резных ангелов. Готова биться об заклад, что это.)
Не так.
Все настолько не так, что просто зла не хватает.
Она до сих пор чувствует, как ее бесит эта неправильность, несправедливость, как эта несправедливость запускает свои здоровенные зубы в грудь той, бывшей Джордж.
Она разворачивается вместе с креслом. В дверях стоит Эйч.
Меня твой папа впустил, говорит она. Я пошла в твою комнату, а тебя там нет.
Эйч еще утром, в школе, пришла к выводу, что наилучший способ еще раз пережить совместное приключение — это написать о нем стих и распевать его на какую-нибудь известную обоим мелодию. Это, говорит Эйч, сделает воспоминание абсолютно незабываемым. Но на следующей неделе у них должна быть контрольная по биологии, а у Джордж еще и по латыни.
Тогда можно сделать вот что, предложила Эйч: я составлю биологическую версию, мы ее выучим наизусть, а ты потом переведешь ее на латынь — двойная польза.
Они стояли в коридоре под кабинетом истории.
Что ты об этом думаешь? спросила Эйч.
Я вот думаю, сказала Джордж, что когда мы умрем…
А? удивилась Эйч.
Вот как ты считаешь, у нас останутся воспоминания? спросила Джордж.
Это был ее контрольный вопрос.
Эйч даже не раздражилась. Она вообще ни от чего не раздражалась. Она состроила гримасу — но это была задумчивая гримаса.
Хмм, проговорила она.
Потом пожала плечами и сказала:
Да кто его знает!
Джордж кивнула. Хороший ответ.
И вот Эйч здесь, вертится на одной ноге и разглядывает груды книг, бумаг, картины.
Вау! Какое место! говорит она. Что это за комната?
Что за комната? Джордж разворачивается на вращающемся стуле, который мать купила специально для этого кабинета, и краем глаза замечает рамку с распечаткой самого первого «подрыва». Это список всех женщин, которые учились в художественном колледже в Лондоне в течение трех лет на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий. Этот список, без всяких пояснений, в течение месяца всплывал на экранах мониторов у всех, кто вбивал в поисковик слово «Слейд»[31] (в том числе и у тех, кто искал информацию о старой рок-группе). Это было сделано потому, что мать Джордж прочитала биографию одного довольно известного художника рубежа столетий, и ей стало интересно — что же случилось с его женой, с которой художник познакомился еще в колледже. Она училась вместе с ним, но умерла совсем молодой, родив больше детей, чем ее тело смогло выносить (мать Джордж — феминистка). (Была.) До того как эта женщина умерла (разумеется, до), у нее была близкая подруга по имени Эдна, она училась там же. Причем Эдна считалась в колледже одной из самых талантливых.
30
Одна из легенд о детстве Джорджа Вашингтона: маленькому Джорджу в день рождения подарили топорик, и он тут же опробовал его на вишне, росшей во дворе. Когда же отец стал допытываться, кто это сделал, честно признал свою вину.
31
«Slade School of Fine Art» — ведущее британское учебное заведение в области изобразительного искусства и дизайна.