Страница 47 из 53
О чем говорят с женщинами, которых используют только для удовлетворения примитивной похоти, для грязного секса, от которого отказывается жена, для сиюминутных удовольствий и потакания своей распущенности?
— Если бы я была напитком, то каким?
— Кофе с лимоном и солью.
— Извращение какое-то…
— Вот именно.
— Герман! Ну серьезно!
— Если прямо серьезно, то… Чай с жасмином.
— Почему?
— Было время, я не мог пить ничего другого. Только чай с жасмином. Очень дорогой — его привозили мне из Китая, из провинции Фуцзянь в специальных ящичках, сохраняющих нужный уровень влажности.
— Оу… Как интересно. А теперь? Больше не пьешь?
— А теперь я перешел на виски. С моим уровнем стресса никакой жасмин уже не справляется. Особенно с тех пор, как я завел любовницу.
— Хочу быть виски.
— Зачем?
— Чтобы ты касался меня губами каждый вечер, впускал в себя и думал только обо мне в те моменты, когда тебе тяжелее всего.
— Ты и так внутри меня. И гораздо чаще, чем виски.
— Нет, это ты внутри меня.
— Иногда.
— Хочу сейчас.
— Сейчас…
Лежать на его столе — голой, или в одних чулках, или в платье, но без белья — было моим редким, любимым и дразняще грешным удовольствием.
Откидывать голову, открывать рот и позволять его члену — гладкому, длинному, шелковому и упругому — скользить глубоко в горло. Это было платой за это удовольствие — и дополнительным острым его ингредиентом.
Герман властно накрывал ладонью мою грудь, сжимал, выкручивал сосок, и я выгибалась, разводя колени. Иногда вторая его рука ложилась мне между ног и дразнила, раз за разом приводя почти на самую вершину удовольствия, но отказывая в нем в последнюю секунду. И чем глубже его пальцы были во мне, тем глубже был его член в моей глотке. Хочешь удовольствия — терпи.
Терпи — и взрывайся мучительным наслаждением в ту самую секунду, когда оно настигает и его. Просто от мысли, что ему сейчас хорошо.
Но не всегда было именно так. Временами Герману было лень выпускать бокал с виски из рук, пока он жестко трахал меня в рот на своем рабочем столе.
Свою любовницу.
Постыдную грязную тайну образцового семьянина и надежного бизнесмена.
Это было больно, горько, мучительно — и сладко, нежно и желанно.
Противоречиво.
Невыносимо.
Извиваться под его руками, отдаваться полностью, доставлять ему удовольствие, задыхаться, получать свое.
Чувствовать себя роковой и порочной, когда он кончает, заливая спермой мое лицо и грудь.
Чувствовать себя любимой и необходимой, когда он вытирает меня влажными салфетками, относит на диван, обнимает — и на долгие секунды прижимается губами к виску, тяжело дыша.
А потом хмурится, замечая уведомление на экране телефона и быстро отвечает на какое-то срочное письмо — печатая одной рукой, пока вторая гладит мои ноги, лежащие у него на коленях.
— Если бы я была оружием, то каким?
— Ты была бы ядом.
— Яд не оружие.
— Тогда вирусом.
— Вирус тоже не оружие.
— Это биологическое оружие.
— Герман!
— Ты — кислород. Отравляющий все в мире, окисляющий, разрушающий — но жизнь без него невозможна.
— Да ну тебя… такую игру портишь.
Вздох. Касание. Губы, прижимающиеся к лодыжке.
И — капитуляция.
— Если бы я был оружием, то каким?
— Ты… японский меч. Черный, с синеватым отливом. Очень древний, опасный и острый.
— А ты знаешь, что старинные японские мечи были очень хрупкими и в бою часто ломались? Слуги носили несколько запасных, чтобы подавать хозяину. А когда те кончались, он доставал второй запасной меч, более короткий.
— Ты знаешь, что ты зануда?
— Нет, нисколько. Я просто расширяю твою метафору, любовь моя.
— То есть, ты хрупкий, негодный и легко заменимый?
— Ты сама выбрала такую ассоциацию.
— Не буду больше с тобой в это играть, ты все переворачиваешь с ног на голову.
Горячее дыхание на моей коже. Близость черных глаз — распахивающийся навстречу безбрежный космос в них. Абсолютная темнота.
В ней — голос. Низкий и глубокий.
Нежный до головокружения.
Он в игре.
— Ты похожа на разноцветные прозрачные карамельки.
— Легкомысленная пустышка?
— Красивая, яркая, кисло-сладкая и тебя можно очень-очень долго облизывать.
— Ты не любишь карамельки, ты любишь свою противную соленую лакрицу.
— Угу. Я люблю лакрицу, поэтому я всегда и везде покупаю лакрицу. В любой стране, в любом магазине, в любой обертке. Любую лакрицу.
— Вот и иди к своей лакрице!
Надутые губы.
Попытка сбежать — пресеченная мгновенно.
Тяжесть мужского тела и его терпкий и одновременно холодный запах.
Который можно вдыхать до бесконечности, заполнять легкие только им одним.
Запястья над головой.
Взгляд в глаза.
— Любая лакрица, Лана. Просто потому что мне нравится этот вкус.
— Я поняла, поняла!
— А твой вкус мне не нравится.
— Вот я и хочу уйти! Не мучить тебя своим кислым вкусом!
— Ты все еще не понимаешь?
— Нет!
— Ну и к черту тогда.
Язык, собирающий мой вкус с губ.
Прозрачный, карамельный, кисло-сладкий.
Ему не нравится этот вкус.
Он его любит.
Сейчас. Дома
Сейчас. Дома
Колонна, поддерживающая свод подземного гаража, на ощупь шершавая. А краска, которой она покрыта до середины, больно обдирает кожу с ладоней, если пытаться удерживаться на ногах, отчаянно цепляясь за эту колонну.
Я дышу резко и рвано, забыв, как это — позволить своему телу делать это самостоятельно. Каждый вдох приходится контролировать.
Почему мне никто не сказал, что это будет так трудно?
Зачем человеку даны чувства, которые делают самые простые вещи неимоверно сложными?
Просто встать, выпрямиться, оторвать исцарапанную ладонь от колонны и найти взглядом лифт в противоположной стороне гаража.
Идти до него недалеко, но каждый шаг дается с таким трудом, будто я Русалочка, идущая по ножам.
Вдавливаю кнопку и тяжело опираюсь ладонью о стену рядом с ней.
Тело налито свинцовой тяжестью, и горло с трудом проталкивает воздух дальше в легкие.
В сумке начинает вибрировать телефон, и я быстро перерываю кучу хлама, чтобы выудить его и увидеть на экране фото мужа.
— Да? — коротко отвечаю я, боясь выдать голосом свое состояние.
— Я на стоянке у торгового центра, жду тебя с зонтом и дождевиком. Как увидел, какая погода, сразу приехал. Не отпускать же тебя одну!
— Уже иду.
Роняю телефон обратно в глубины сумочки, вновь опираюсь ладонью о стену, глядя на сменяющие друг друга цифры этажей. Он уже едет вниз.
Третий…
Постукиваю каблуком о бетонный пол.
Второй…
Кусаю губы.
Первый…
Один резкий вдох.
Разворачиваюсь и бросаюсь обратно.
Динь-дон приехавшего лифта и звук открывающихся дверей теряются в дробном стуке моих каблуков.
Ворота все еще подняты, и я просто вылетаю на улицу — в ливень.