Страница 3 из 6
Прибой, закрепощённый снежной шугой, молчит. Зато ветер воет так, что в ушах звенит, как после полёта в самолёте. И вдруг снегу становится меньше.
Наконец-то! Мы веселеем и прибавляем шагу.
Неожиданно по колено проваливаюсь в воду — море!
Останавливаемся, выстраиваемся в походную колонну: впереди — я с лошадью, сзади — невысокий крепыш Герасимов, щуплый Попов и здоровяк Мамонов. Нагибаюсь, разгребаю шугу. Она почему-то убегает влево. Откуда здесь взяться течению? Так это же речка. Начинаю двигаться вниз по течению: на острове все реки выводят к морю. Продвигаемся медленно, хотя ветер дует слева и идти сравнительно легко. Надо экономить силы. Наконец добираемся до берега моря. Поворачиваем и по самой кромке прибоя шагаем навстречу ветру.
Холод сковывает промокшие ноги. Втянув голову в плечи и наклонившись вперёд, упрямо рвём снежную лавину. Но кажется, что ветер дует с ещё большей силой. Несколько раз падает Попов. Останавливаемся, помогаем ему взобраться на лошадь. Он так устал, что даже не может держаться в седле и роняет голову на шею лошади.
Словно из-под земли вырастает «обогревательный домик». Значит, до посёлка ещё целых пять километров. Заходим в избушку. Молча закуриваем. Герасимов растирает покрасневшее лицо и силится улыбнуться. Попов опустился на пол, запрокинул голову. В лице ни кровинки. Мамонов сидит на нарах, потупив взор.
— Ну что ж, пора, — я встаю.
Поднимаются Герасимов и Попов. Мамонов смотрит в угол.
— Устал я, сил нет идти.
Мы стоим поражённые.
— Устал я, не могу… — бормочет Мамонов, не поднимая головы.
Минуту длится молчание. Лыжник-спортсмен Мамонов всегда отличался выносливостью и силой.
«Что же случилось?» — думаю я, растерянно глядя в окно.
У окна топчется лошадь, пытается просунуть в него морду.
Вот, оказывается, в чём дело.
Голос Попова выводит нас из оцепенения:
— Пусть садится на лошадь. Я пойду пешком.
Ну что ж, может быть, это будет лучшим наказанием для Мамонова.
Снова ветер слепит снегом глаза, валит с ног, мешает дышать. В двух шагах позади меня идёт Попов, за ним Герасимов. А чуть подальше еле различимым силуэтом угадывается лошадь со всадником. Переходим вброд ещё одну речку. Чтобы течением не сбило Попова, берём его с двух сторон под руки. Он отнекивается и, смущённый, бормочет:
— Ну, зачем же? Я сам.
Темнота совсем укутала землю, когда мы наткнулись на вытащенные на берег колхозные вельботы. Сквозь снежную пелену навстречу нам пробиваются огоньки посёлка. Сзади кто-то ругается. Оглядываемся. Из темноты и снега выплывает человек. Напрягаясь изо всех сил, он тянет за собой упирающуюся лошадь.
Если пограничникам далёкой островной заставы сказать, что чудес света семь, они наверняка не согласятся. У них особое мнение: чудес на свете не семь, а гораздо больше. «ТУ-104», атомный ледокол, вымпел на Луне, космические корабли — самые великие чудеса. Но восьмое чудо света — Роща любви.
— Какая ещё роща?
— Вы что, её не видели? — вздыхают огорчённые парни.
— Конечно нет. На вашем острове и дерева не найдёшь, а тут целая роща.
Я обошёл этот остров за три часа. Плоский как блюдце: всё как на ладони. На камнях видел разбитые японские шхуны, огромный китовый хребет с позвонками величиной с бочонок. Видел целый табун одичавших лошадей и любовался вожаком — вороным с длинной чёрной гривой, с развевающимся по ветру хвостом. И рощу я бы наверняка приметил.
Но снисходительные улыбки пограничников убеждают меня, что я всё-таки ошибаюсь. На следующее утро я снова направляюсь по тропе в обход острова. Рядом со мной идёт Коваленко — чернобровый молчаливый солдат. Солнце всходит большим огненным шаром. Остывшая за ночь земля парит, источая нежный аромат разнотравья и молодого бамбука. За узким проливом на японской стороне чётко вырисовываются домишки рыбацкого посёлка. Тропа петляет у самой воды. Оборвётся в неглубоком овражке или выпрыгнет на пригорок и снова ровной лентой тянется вдоль берега. Часто попадаются высокие полутораметровые дувалы — земляные валы, которыми японцы загораживали овощные плантации от ветра. Дувалы поросли высоким пышным вейником и похожи на полуразрушенные средневековые крепости. Внимательно рассматриваю всё вокруг и пытаюсь угадать, в какой же стороне роща. Коваленко сворачивает с тропы и идёт разнотравьем по еле заметной стёжке. Впереди, на берегу небольшого ручья, замечаю несколько кустиков ольховника. Подходим ближе. Кустики аккуратно обкопаны, рядом врыта низенькая скамеечка и бочка с водой. Тоненькие гибкие стволы обмотаны снизу бинтами, видимо защищены от заячьих набегов. Маленькие гладкие листочки трепещут на ветру, словно приветствуют нас.
Коваленко подходит к кустикам и привычным движением садовника срезает ножом несколько засохших веток. Потом поворачивается ко мне.
— Вот наша Роща любви.
Сажусь на скамейку. Коваленко дымит самокруткой и палочкой рыхлит затвердевшую землю. Незаметно наблюдаю за ним. Лицо улыбающееся, довольное.
— У вас на родине есть сады, Геннадий? — спрашиваю я.
Он вздрагивает от неожиданности. Потом его лицо озаряется открытой приятной улыбкой. — У нас на Украине такие сады…
По тому, как увлечённо рассказывает солдат о вишнёвых садах на далёкой милой сердцу Украине, по тому, как любовно следят пограничники за маленькими кустиками у ручья, как оберегают их, я догадываюсь о многом.
Эти мужественные собранные люди, каждый день уходящие с оружием в руках надёжно охранять советскую границу, каждую минуту готовые преградить путь непрошеному гостю, люди, привыкшие смотреть опасности в глаза, оторванные от привычного ритма жизни, — не очерствели и не упали духом. С маленькими деревцами они связали свои светлые чувства и сокровенные мысли. Это и воспоминания о родных садах, и память встречи с любимой, и память о бессонной ночи после выпускного вечера, и первая радость самостоятельного труда, и светлая любовь к жизни.
Вечером разнеслась по заставе весть: к соседям пришла почта. Я ломал голову, кого послать.
В дверь постучали, и вошли двое: Кузнецов и Трунин. Прежде чем обратиться, помялись у двери, помолчали. Кузнецов смешно щурил голубые глаза, а Трунин теребил гимнастёрку. Наконец Кузнецов решился:
— Мы вот с Труниным завтра отдыхаем, а ребята переживают… письма… — он выпрямился и уже чётко, по-военному, закончил: — Разрешите нам пойти за почтой.
Когда улыбающиеся солдаты выходили из канцелярии, я посмотрел на хрупкую фигурку Трунина и вздохнул:
— Устанет наверняка мальчишка, а радуется. Пятьдесят километров по таким тропам да одним махом не каждому под силу.
— И вот они в пути. Дежурный «сидит на телефоне» и время от времени информирует заставу.
— Прошли мыс Неприступный. Подходят к «Любви».
— За час пятьдесят до Неприступного — отлично, — замечает скупой на похвалу старшина, а Ульянов не может удержаться от восклицания:
— Здорово идут!
Сквозь бревенчатые стены ясно слышу, кто-то надоедает дежурному:
— Опроси, как там Трунин себя чувствует. Спроси… А?
Выхожу на крыльцо. Душно. В небе — ни облачка. На раскалённых камнях, пожалуй, можно жарить яичницу. Море спокойное-спокойное. Только чуть колышется горизонт, и поэтому кажется, что соседний остров сдвигается куда-то вправо.
Стараюсь представить, где сейчас Кузнецов и Трунин. Миновали они сопку или только взбираются на неё?