На самых дальних...

Нить моих не особенно связных размышлений прерывают чьи-то шаги на крыльце и скрипнувшая в «предбаннике» дверь. По мягким, вкрадчивым движениям я догадываюсь, кто это.

— Зрайченко, вы?

— Так точно, товарищ лейтенант, — почему-то шепотом отвечает Зрайченко и останавливается как вкопанный у двери. — Я вам тут полешек принес. Товарищ капитан приказали приглядывать и топить, значится, до утра.

Я мысленно благодарю Рогозного за заботу.

— Вы что, дежурите?

— Так точно, товарищ лейтенант, — снова шепотом отвечает Зрайченко.

— Говорите нормально. Я не сплю… Как там ребята, Машонов?

— Всё в ажуре. Спят без задних ног. Растерли их, значится, девяносто шестым с головы до ног, как младенцев.

Я ощущаю сухость во рту и вспоминаю, что Рогозный то же самое проделал и со мной. Видно, благодаря этому я и отключился на несколько часов, забывшись в тревожном сне.

Зрайченко колдует у печки, и я вижу подсвеченное пламенем его лицо: по-детски круглое, с коротким светлым чубчиком и продольной складкой озабоченности на высоком лбу.

— Странная получается штука, товарищ лейтенант, — чуть скосив голову к плечу, говорит он с оттенком многозначительности. — Вот вы вышли к могилам, и это вас спасло. А прошлой зимой спасло Мулева с Кривошапкой. Были еще случаи — помню, «старички» рассказывали. Да и тех двоих, что в пятьдесят третьем замерзли, тоже, говорят, нашли в том месте… — Зрайченко замолкает, шуруя кочергой в поддувале. — Вот я и думаю себе, — снова скосив голову набок и хитро, по-стариковски сощурив глаза, продолжает он после паузы, — что же это за место такое? Заговоренное? А?

Я не придаю значения такому повороту его мыслей — простое совпадение, не больше, — меня интересует другое.

— А вы знаете их фамилии, тех, кто там похоронен? — спрашиваю я.

— Нет. — Зрайченко качает головой. — Разве разберешь! Давно все постиралось. Летом товарищ капитан делали запрос в отряд — только молчат почему-то. Может, забыли, а может, никто уже и не помнит. Надо у нашего лесника спросить, Семена, тот должен знать. Он с самого освобождения здесь, на Курилах…

Разговор наш иссяк. Зрайченко поднимается с корточек.

— Ну, печку я вам заправил, товарищ лейтенант. Так что желаю спокойной ночи.

Я слышу, как затихают его шаги у крыльца казармы и как хлопает дверь. Ночь, может, и будет спокойной, а вот уснуть я уже не усну. Это я знаю точно…

Мне стукнуло двадцать… «Возраст не мальчика, но мужа», — сказал бы по этому поводу Дима Новиков. Честно говоря, занятый делами (помогал Мулеву оформлять новогодний номер стенгазеты), я начисто забыл об этом событии. Не забыл Рогозный. В 20.00 — звонок:

— Чем занят, комиссар? Зайди-ка к нам…

И вот я здесь, на другой половине офицерского дома. Смотрю и не верю своим глазам: на месте старшинского запасника для «дефицита» — вполне привлекательное современное бунгало. Полы выскоблены до блеска, рамы отливают свежей краской, на стенах приятные, салатового цвета обои. Кровать, тумбочка, платяной шкаф — все как надо. В простенке, перегораживающем кухню с комнатой, печка системы «Рогозный — Шарамок» — составленные на попа две металлические бочки из-под горючего. Рядом — аккуратная поленница дров. А посреди комнаты — шикарный стол, ломящийся от обилия консервированных яств, накрытый на четыре персоны, даже фужеры хрустальные. Венчает все это пышный пирог с крупной цифрой «20».

— Ну как? — спрашивает Рогозный.

Я только развожу руками:

— Фантастика! Когда это вы успели?

Рогозный и Женя заговорщицки улыбаются.

— Это уж наше дело, — говорит Женя.

— Наше дело, — солидно подтверждает Маринка.

— Ну, братцы, к столу! — командует Рогозный.

Вообще-то я догадывался, что в офицерском домике ведутся какие-то поделки, поскольку время от времени по этому адресу курсировали наши «мастеровые люди» — Шарамок, Мулев, Зрайченко, — но не придавал этому значения; мало ли что — прохудилась крыша, перестраивают печь.

Правда, Рогозный как-то намекал на неустроенность моего быта, но я все отмахивался. Мне совсем неплохо жилось в канцелярии: солдатская койка (по прозванию «суворовский топчан»), тумбочка, полка с книгами. Что еще надо холостому человеку? Было бы где приклонить голову да кинуть зубную щетку с мылом. Тепло. Дежурка под боком. Чуть что — вопросы решаю оперативно. Наряд выслать на границу, сходить на проверку — ноги в сапоги и готов, как штык. Все остальное в условиях заставы считал ненужной роскошью, только от дела отвлекает. Иной раз даже в портупее спал. Рогозный шутил в таких случаях: «Опять спал «при исполнении»… — И уже серьезно добавлял: — Это не дело, Андрей. Отдыхать надо по-настоящему. Вот подожди, навалимся всем колхозом и оборудуем-таки тебе квартиру. Будешь у нас самый богатый жених на Курилах…»

— Ну что? — Рогозный торжественно поднимает свой бокал. — С новосельем, как говорится! И за именинника. Будь здоров, Андрей!

— За вас, — говорит Женя и, улыбаясь, смотрит на меня.

Все это живо напомнило мне дом, близость и заботу родных мне людей — невольно нахлынуло волнение, я смешался и почувствовал, что краснею, как девица, чего уже давно со мной не случалось.

А на следующее утро на заставе переполох, веселое нервное возбуждение. Хлопают двери казармы, до подъема уже никто не спит, расширенные, как в итальянском парламенте, дебаты в сушилке. «В чем дело?» — спрашиваю у дежурного. Оказывается, на левом стыке у соседа для нас свежая почта — письма, газеты, посылки, новый фильм. Желающих пробежаться до Заливной хоть отбавляй, просятся даже выходные и повар Ульямиша. Хотя путь не близкий, как-никак восемнадцать километров в один конец, и нелегкий — запомнил это по пробегу, который устроил мне Максимов. Держим военный совет. Рогозный колеблется. Прогноз как прогноз — ничего существенного не обещает, но ветер меняется, и это его беспокоит. В таких вопросах он щепетилен. «Все может сорваться», — с сожалением думаю я. Сам я, правда, ничего не жду, но мне жалко ребят — почты не было месяц. Предлагаю свою кандидатуру, и это решает дело. Рогозный дает «добро». Я отбираю счастливчиков. Мне очень хочется взять Мулева, но я сдерживаю себя. Беру тех, кто свободен от службы: выходных Машонова и Попова и Ульямишу. Мы выходим, провожаемые напутствиями и пожеланиями. Я знаю, теперь вся застава по часам, минутам и секундам будет следить за каждым нашим шагом, а у дежурного не будет отбоя от добровольных помощников посидеть у телефона.

Снег плотно сбит ветром, лыжи катят хорошо. Пять километров до «Разлуки» мы проходим почти в спринтерском темпе. Дальше, к сожалению, с лыжами приходится распроститься — внизу по берегу нашу дорожку выстилают камни, а ледяной припай еще слабоват, да и снега на нем нет, начисто сдуло ветром. Жаль, конечно, расставаться с лыжней, хорошей дорогой (может, поэтому и «Разлука»?), но ничего не попишешь. Втыкаем лыжи с палками в снег и начинаем нелегкий спуск по заледенелым, скользким и опасным склонам сопки…

Беда подстерегла нас на обратном пути. Здесь же, на подходе к «Разлуке». Если б все знать наперед, я бы сократил наше пребывание на стыке, отменил бы перекур на мысу Нескучном у серного источника, но… все мы крепки задним умом.

Погода сломалась мгновенно. Ветер ударил в лицо, повалил густой снег, запуржило. Все стерлось из виду. Идем на ощупь. Так же на ощупь, цепляясь за канаты, начинаем подъем на «Разлуку»… Это был невероятно трудный подъем. По сравнению с ним наше восхождение на «Любовь» вспоминалось мне легкой, увеселительной прогулкой. Здесь, на «Разлуке», мы отдали те силы, которых нам потом так не хватало на подходе к заставе. Лыж наших наверху не оказалось. Ни лыж, ни палок — видно, унесло ветром, сбросило вниз. Решаю прекратить бесполезные поиски и двигаться так. С каждой минутой пурга набирает силу, и времени нам терять нельзя. С «Разлуки» последний раз связываемся с заставой. Там очень обеспокоены нашим положением. На телефоне Рогозный. Я слышу, как от волнения срывается его голос. Стараюсь его успокоить. Даже что-то неудачно шучу насчет бани. Про лыжи не говорю — к чему разводить панику?..