Страница 41 из 45
* * *
В то же самое время. Новгород.
— Благословляю это жилище и всех живущих здесь! — владыка Григорий окропил святой водой двухэтажный дом, в котором поселился Лотар со своей семьей.
Кузнечный конец Белого города был одним из самых зажиточных, а дом мастера спорил по размеру даже с домом его соседа Максима, что жил рядом. Первый этаж был построен из камня, а второй — из толстых бревен, туго проконопаченных паклей. Под домом был выложен сводчатый подвал, куда слуги натащили напиленного кубами льда. Там летом будут припасы храниться. Дом был богатым, а кузнец, который еще помнил, как спал на топчане в мастерской хозяина и ел липкое варево из разваренного овса, не верил своему счастью. Новое жилище было набито добром под самую черепичную крышу. Резная мебель, ковры, посуда и сундуки с одеждой. Все это Эльфрида тащила в дом с ненасытной жадностью голодной сироты. Она не могла пропустить какой-нибудь новый гобелен, который потом неделями гладила пухлыми пальцами, что были похожи на неизвестные здесь сосиски. Да и сама Эльфрида от сытой жизни весьма прибавила в нужных местах, к вящей радости своего мужа. Он был по-прежнему без ума от нее.
— Ну, как тебе? — Лотар хлопнул жену по необъятной заднице, но та даже не отреагировала на это, чего раньше не случалось. Она была в полной прострации. Дочь мельника, не слишком избалованная прежней жизнью, с трудом привыкала к свалившемуся на нее богатству.
— Да глазам своим не верю, — честно ответила она, отправляя служанок с детьми в их собственные комнаты. — И это всё наше с тобой? Я как будто сплю. Вот проснусь сейчас, и снова отцовский дом, где мы с сестрами вповалку спим, а утром от холода едва руки и ноги гнутся.
— Зря ты тогда посоветовала деньги его светлости зажать, — напомнил ей про ее прегрешение Лотар. — Ведь от его щедрот все это богатство у нас.
— Трудом твоим заработано, а не его щедротами, — сварливо поджала губы Эльфрида. — Десятую долю тебе дал, словно собаке кость бросил. Скряга наш князь редкостный.
— Вот ведь дурная ты все-таки баба, — вздохнул кузнец. — И чего тебе не хватает? Об сундуки с добром скоро спотыкаться начнем. На золоте есть хочешь? Не стану я тебя больше слушать. Ведь такой позор претерпеть пришлось. Меня боярыня Любава чуть ли не вором выставила.
— Две сотни солидов, — вздохнула Эльфрида. — Две сотни! Это ж какие деньжищи отдали. Глаза бы ей выцарапала, стерве.
— Максим все три сотни отдал, — злорадно сказал Лотар. — Его жена чуть слюной не захлебнулась. Сказывают, она в голос рыдала, когда серебро отсчитывала. Почти ромейский талант новой монетой. Двое слуг тот ларец тащили. Представляешь?
— Правда? — расцвела в счастливой улыбке Эльфрида, которой уже не так жалко потерянных денег стало. — Так ей и надо, задаваке. Думает, шелковый платок купила, и настоящей боярыней стала. А я тот платок первая увидела, между прочим. Коза ободранная, терпеть ее не могу.
— Ты-то у меня куда красивее, — подмигнул ей Лотар, снова протянув к жене жадные руки. — И в теле, не как она. У той и подержаться не за что.
— Хозяин, хозяйка, — прибежала служанка, отвлекая Лотара от изучения телес собственной жены, — гости у нас.
— Кто?
— Господин Максим с женой, сосед наш который, — бойко ответила та.
— Сюда его веди, — кивнул Лотар, а когда горбоносый римлянин зашел в комнату, закрывая могучей спиной щуплую фигурку жены, раскинул широко руки:
— Дорогой сосед, здравствуй! Рад тебя видеть!
— Агриппина, душечка! — сладко улыбнулась Эльфрида соседке. — Ты такая красавица в этом платке! Боярыня прямо! Прошу вас к столу, сейчас обед подадут. Сам Владыка Григорий у нас в гостях, он в столовой ожидать изволит.
— А настойка будет? — жадно зашевелил ноздрями Максим. — Ну, та самая!
— Будет! — радостно ответил Лотар. — Владыка сказал, что в новоселье нужно радость в сердце иметь. Он кувшин с собой принес!
— Ну, сейчас порадуемся, — потерли мозолистые руки кузнецы. Выпить они были не дураки. Да и жены их, пропустив стаканчик, любили похвастаться друг другу новым колечком и перемыть кости соседкам. Они, уважаемые дамы с Кузнечного конца этих гордячек из концов Ткацкого, Кожевенного и Плотницкого, где жили всякие тележники, бондари и колесники, терпеть не могли, и были в этом совершенно единодушны.
Добрята терзал лист бумаги гусиным пером, прорывая его тяжелой не по возрасту рукой. Он раздался в плечах еще больше, став из-за постоянных упражнений с луком почти горбатым. Толстые пласты мышц на спине сделали его кряжистым, лишив фигуру юношеской легкости и изящества. А может, он в отца своего пошел. Добрята уже и не помнил того за давностью лет. Лишь сильные руки и густая борода вспоминались, а остальное было словно покрыто туманом. Государь поселил его в ближней своей усадьбе, и теперь парень каждый день ездил в Новгород, где с ним занимались учителя, нагоняя программу, пропущенную в Сиротской сотне. Шестнадцать лет уже, взрослый муж, бородка с усами растет, а приходится учить то, что позабыл уже давно за ненадобностью.
Добрята не знал, что придется ему не только нагнать то, что в Сиротской Сотне проходят, а куда больше узнать. Он заново учил разговорную латынь и язык франков, и салических, и рипуарских. Учил чуть не наизусть сочинение святого Григория, архиепископа Турского[47]. Учил он и старую латынь, на которой только священники и могли разговаривать. И зачем ему мертвый язык? Этого Добрята решительно не понимал, как не понимал того, почему государь не позволил ему из образа обрина выйти, и парень изрядно пугал местных, когда скакал на коне, выпустив на плащ длинные косы, перевитые лентами. Страх тот перед степняками в кровь въелся, и жуткий ужас, что читал Добрята в глазах людей, заставлял кровь кипеть в жилах от сладостного восторга. Как тогда сказал покойный каган: «Люди должны видеть смерть в твоих глазах. Они должны ронять дерьмо из задницы при одном твоем виде. Вот тогда ты станешь настоящим воином». Мудр был покойный, не грех было послушать его.
Князь по возвращении встретил его ласково, крепко обняв. Он тогда наградил его гривной и белым плащом, который лишь самым отважным воинам дают. Он и отважный! Добрята хмыкнул про себя. Ему по-прежнему не давался бой на кулаках, но он мастерски выучился владеть тонким ножом, который прятал в рукаве. Лучшие воины учили его владеть копьем и мечом, изматывая в бесконечных тренировках. И эта наука Добряте тоже давалась тяжело.
А еще его зачем-то начали таскать на охоту. Боярин Звонимир самолично учил его бить кабана коротким и толстым копьем, и пока Добрята не мог пересилить того ужаса, что он испытывал, когда на него несся разъяренный секач, на которого даже бесстрашные аланские собаки лезть боялись. Он одним ударом мог опрокинуть наземь тяжелого рослого пса, а потом, двинув тяжелой башкой, распороть ему брюхо кривыми клыками. И что было веселого в этой забаве, так любимой всеми германцами? Парень решительно не понимал.
— Может, ну их, кабанов этих? — хмуро спрашивал Добрята. — На кой они нам сдались? Нам что, есть нечего? Мне кабанятина уже в горло не лезет. Я даже в кочевье столько мяса не ел.
— Они поля разоряют, — с самым серьезным видом отвечал Звонимир. — Старосты жалуются. Житья, говорят, от них не стало.
— Какие поля? Зима же! — тоскливо бубнил Добрята. — Надо кабана извести, так дайте мне самострел. Тут через неделю ни одного не останется. На кой ляд я его копьем бить должен? Он же меня порвет.
И тогда Звонимир, взяв Добряту за плечи, пристально посмотрел ему в лицо.
— Ты, Добрята, воинский человек, — сказал он, — белый плащ носишь. Этот страх — твой лютый враг. Сам князь приказал тебе двадцать кабанов копьем сразить. И пока не сразишь, на глаза ему велел не попадаться. О, слышишь! Собаки забрехали. Подняли, значит, кабана. Готовь копье, парень. У тебя все равно выбора нет.
Глава 44