Страница 38 из 45
А пока суть, да дело, десяток степных вождей прискакал по льду Дуная на поклон к новому государю, который назначил заседание Боярской Думы, где присутствие жупанов было строго обязательным. Авары, многие из которых когда-то бывали в этих местах с набегами, не скрывали своего изумления. Непривычное многолюдство этих земель поразило их до глубины души. И Дунай, и его притоки были густо обсажены деревушками, которых за день пути можно было встретить не один десяток. А уж Новгород, построенный на стрелке рек, окруженный со всех сторон водой, и вовсе раздавил их. Как будто ханы не в словенских лесах оказались, а в землях Империи. Словенская и германская речь вперемешку с латынью римлян из Бургундии и греческим говором константинопольских мастеров начинали превращаться в какой-то совершенно новый, причудливый язык, который жадно хватал отовсюду незнакомые прежде понятия, приспосабливая их на местный лад.
Как? Когда это случилось? Почему на их глазах полудикое племя, до дрожи пугавшееся самого аварского имени, набрало такую силу? Как они могли не увидеть этого? Что теперь будет с их рабами-словенами, которых велено было весной отправить на юг, к развалинам Сингидунума? Те места запретили занимать всадникам, их распашут тяжелыми плугами, вывернув наружу девственные пласты столетиями нетронутой земли. Всех паннонских словен и германцев уже пересчитали по головам крепкие юноши с ухватками бывалых воинов, и стали собирать под началом старост, обещая снабдить инструментом и зерном для долгого пути. Совсем скоро степь, что была пастбищем для сотен тысяч коней и баранов, превратится в бескрайнее пшеничное поле, оттесняя всадников все дальше и дальше в неудобья.
Большая палата, в которой кругом расположились скамьи, была увешана гобеленами, привезенными купцами из самого Константинополя. Приятное тепло и потолки без малейших признаков копоти удивили непривычных к такой роскоши степняков, равно как и воздух, в коем не было осточертевшей за зиму сажи, от которой тяжелой горечью першит в горле. Степные владыки сели наособицу, завистливо поглядывая на разодетых в меха и парчу словенских жупанов. На головах у тех были надеты высоченные шапки из меха, невиданные степняками ранее. Князя еще не было, и ханы негромко переговаривались.
— Шапки! Шапки-то какие! — ткнул Онура хан племени тарниах Айдын. — Ты видел?
— Да! — протянул Онур. — Хороши шапки! Когда же это они у нас под боком так разжиреть успели, а?
— И не говори, почтенный Онур! — согласился Айдын, стеснительно оглядывая свою весьма скромную по местным меркам одежу. — Где были наши глаза?
— Говорят, все кто новому кагану служит, без войны богатеет, на торговле одной!
— Да как-то позорно это, — поморщился хан племени тарниах. — Каган и вдруг торговец. Может, он еще и деньги в рост дает?
— Ой, развеселил, — закатился мелким дробным смешком Онур. — Умеешь же ты пошутить, почтенный Айдын! Дома расскажу, там все со смеху лопнут. Каган деньги в рост дает… Я не могу!
— Глянь, баба среди мужей сидит! — продолжил Айдын, для которого местные порядки были еще внове. Он до этого и города видел либо снаружи, когда осаждал их, либо сожженными дотла. — Чего она тут делает? Бабе не место здесь!
— Говорят, ведьма это, — со знанием дела прошептал в ответ Онур. — Она самого кагана добро стережет. Сказывают, глаз у нее злой. Чуть замыслит кто покуситься на княжеское добро, так сразу мужской корень сам собой отсыхает.
— Да неужто отсыхает? — разинул в удивлении рот Айдын. — Страх-то какой!
— Люди так говорят! — важно кивнул Онур, который был в курсе всех местных сплетен. Любимая дочь постаралась. — Глянь, сколько золота и камней на себя нацепила! Точно тебе говорю, ведьма это!
— Богиня Умай, отведи от нас беду, — пробормотал про себя хан племени тарниах, теребя амулет на шее, одновременно жадно пересчитывая перстни на пальцах Любавы. Он шепнул своему соседу. — Хорош дворец у нового кагана, почтенный Онур. Куда лучше, чем у старого. Тот в избе деревянной жил, а этот словно ромей какой, каменные палаты себе построил. Холодно тут зимой, небось.
— Да ничего не холодно, — резонно возразил Онур. — Тут печи есть.
— Ну, если печи, тогда да! — согласился Айдын. — И копоти нет. А мне житье в юрте все равно больше по нраву, стены эти проклятые на голову давят. О, смотри! Князь пришел!
Бояре встали и поклонились, а ханы с небольшой задержкой последовали их примеру. Да и почему бы не поклониться новому государю?
— Доброго здравия всем желаю, почтенные бояре! — начал князь. — Начнем, пожалуй…
Заседание Думы закончилось, и бояре потянулись было на выход, когда князь попросил степных ханов остаться. Те переглянулись и расселись по своим местам, выжидательно глядя на нового государя. Они еще не понимали, как вести себя с ним, но резня, которую он учинил в землях хуни и огуров настраивала на серьезный лад. От тех народов едва половина осталась, а взрослых мужей и вовсе — не больше трети. Нечего воинам степи противопоставить новому хозяину, особенно когда у него за спиной маячит болгарская орда, раздувшаяся от захваченного золота и скота.
— Почтенные мужи! — начал князь. — Боги свели нас вместе, и теперь у нас одна дорога. Земли ваши я под свою руку беру навечно, а потому вы должны уяснить, что разбоя и войн между племенами я не потерплю.
— А если кто-то занял чужое пастбище? — хмуро засопел кто-то из ханов. — Как тогда быть? Терпеть?
— Если кто-то займет чужое пастбище, то отдаст свое, — парировал князь.
— А земли уар, огуров и хуни? С ними что будет? Там лучшие травы! — это был самый больной вопрос, и шеи старейшин по-гусиному вытянулись вперед. На их лицах было написано жадное любопытство.
— Эти земли я под себя возьму, — спокойно пояснил князь. — По праву войны. Вы свою долю добычей получили.
— А рабы? — не унимались ханы. — Рабы наши как? Ведь всех забираешь! Кто землю будет пахать? Кто будет собирать кизяк? Чесать шерсть? Пасти баранов?
— Эти люди не скот, — ответил князь. — У нас даже челядь из германских земель на правах литов живет. Люди эти на чужой земле трудятся, но свое имущество имеют. Что трудом нажил, то его.
— А твои служанки тоже не рабыни? — прищурились ханы. — Сколько палок о них обломали, чтобы они как покорны стали. Неужто отпустишь на волю?
— Батильду позовите, — не меняясь в лице сказал князь дьяку, сидевшему рядом с листом бумаги и чернильницей.
— Ваша светлость! — поклонилась запыхавшаяся служанка, обмирая от ужаса и плавясь под любопытными взглядами степных ханов. Аварами ее еще мать в детстве пугала, а тут вот они, прямо на нее смотрят. Непривычного вида темноволосые люди, кто с узкими глазами, кто нет, но все как один с длинными косами, куда были вплетены цветные ленты и какие-то веревки. Почти у всех черепа изуродованы любящими родителями еще в младенчестве, чтобы никто не посмел усомниться в знатности их отпрыска. На суровых обветренных лицах, обожженных степным солнцем и лютой стужей, было написано детское любопытство. Чего там князь такого удумал?
— Батильда, — ласково сказал князь. — Я доволен твоей службой, и отпускаю тебя на волю. Ты теперь свободна.
— Как? За что? Не гоните, ваша светлость! — по щекам женщины потекли слезы. — Да мне и идти-то некуда, сгинем мы вместе с сыном. Моего Хейно ромей Никифор на монетном дворе учит штемпели резать. Говорит, он лучшим мастером на всем свете станет. И княгиня наша добра, как святая Радегунда. Не гоните меня, Христом Богом молю! Некуда мне идти!
— Хорошо, — ответил князь. — Но ты теперь свободный человек, и живешь тут по своей воле. Уйти можешь, когда сама того пожелаешь.
— Спасибо! Спасибо! — бормотала служанка, выходя с поклонами из палаты.
— Эко диво, — презрительно ответил хан Айдын. — Да наши рабы тоже никуда не пойдут. Они в зимней степи и дня не протянут. Так что с нашими людьми, князь? Мы воины, нам без рабов никак нельзя.
— А ты их из похода привел? — спросил его Самослав.