Одолень-трава

Отец немного отлежался, пошел на поправку, вон даже в институт на заседание укатил. Но за ним по-прежнему нужен глаз да глаз; до седых волос дожил, а хорохорится, петушится, как маленький. То ли не может понять, то ли не хочет понимать, что возраст есть возраст и его не обойдешь и не объедешь.

Она достала из холодильника мясо, начистила луку, пропустила то и другое через мясорубку. На первое сгодятся вчерашние щи (на то они и зовутся суточными), а на второе она приготовит котлеты. Конечно, они вряд ли будут такими же вкусными, как у Нины Васильевны, но Вадиму ее стряпня нравится, об отце и говорить нечего. По его мнению, она готовит «на уровне тети Поли», а это, считай, наивысшая похвала. Она-то прекрасно понимает, что такой похвалы ее кулинарная самодеятельность не заслуживает, но если нравится тем, для кого она готовит, — чего еще надо…

Ах, тетя Поля, тетя Поля! Святой человек, добрый гений дома. После смерти матери она заменила Вике мать. И какое должно быть терпение у этой старой мудрой женщины, какое бесконечно доброе сердце, если она за многие годы ни разу даже голос на нее не повысила. Она воспитывала ее не строгими выговорами, не нравоучениями, она воспитывала ее одной добротой… Уехала в свою калужскую деревню хоронить сестру, да с горя сама там захворала, и вот уже столько времени никак не может оклематься. Пишет, что очень соскучилась и хотела бы хоть одним глазком взглянуть и на Викентия Викентьевича, и на свою любимицу… Вика плакала над ее не шибко грамотными каракулями, она и сама ни по ком еще в своей жизни так не скучала, как по милой няньке тете Поле…

И одного Вика не может понять, когда думает или просто вспоминает об этой деревенской женщине, ходившей в школу, по ее же выражению, всего только две зимы. Мы учимся по пятнадцать лет, а то и больше. И ведь не только знаний в разных областях науки, в той же лингвистике или кибернетике, набираемся. Нам еще до школы, еще с детского сада начинают объяснять, что быть отзывчивым и добрым хорошо, а равнодушным и жестоким плохо, нас потом, в школах и в институтах, учат честности, трудолюбию, человечности. Но можем ли мы сказать, что с ростом образованности растет в людях и доброта, и человечность? Тогда откуда берутся кандидаты наук, которых суд заставляет платить алименты вот такой не шибко грамотной тете Поле — его родной матери?!

Собирая по комнатам посуду — стаканы, чашки, тарелки (при тете Поле такого беспорядка не было), Вика зашла в кабинет отца. Взяла с журнального столика чашку с блюдцем, чайник-заварник, повела глазом на рабочий стол и ахнула: просветы между лежавшими на нем книгами, журналами, рукописями толстым, махровым слоем покрывала пыль… Да что же это она, дрянь такая, журить отца журит, считает это вроде своей обязанностью, а чтобы позаботиться о нем, чтобы держать в чистоте его комнату — это не ее дело, не ее обязанность?! Молодец! Умница-разумница!.. А еще и Коля собирался сегодня приехать — вот бы увидел это запустение, вот бы как хорошо подумал о хозяйке!..

Скорым шагом она пошла, почти побежала на кухню, выключила плиту. Затем налила в пластиковый тазик воды, взяла тряпки и вернулась в кабинет. Сейчас она наведет здесь идеальный порядок!

Руки работали, а голове-то что было делать? Еще какое-то время мысленно ругала, стыдила себя, а потом стала думать об отце — хорошо бы он окончательно выздоровел; о Вадиме — скоро ли придет, тогда бы заставила его вермишели на гарнир сварить…

Как-то с Музой разговор был. Та, против обыкновения, выглядела серьезной. Она сказала, что, по ее личным социологическим наблюдениям, нынешний мужик измельчал, весь ушел в технику, в кибернетику и все меньше у него от живого человека, все больше от бесчувственного робота, которого он создает по своему же образу и подобию. Если дело и дальше так пойдет, то о страстных поцелуях, о крепких мужских объятьях мы скоро только в книгах будем читать… А потом, безо всякого перехода, как это умеет делать только Муза, перепрыгнула на другое: «Завидую тебе, Вика. У тебя все уже определилось. Не надо суетиться, бегать, не надо ничего искать — все найдено. Живи и радуйся!»

И вот, вспоминая это «живи и радуйся», Вика нет-нет да и спрашивала себя: жить я живу, хорошо живу, но — радуюсь ли? Самой большой радостью для нее было и есть, что она, выйдя замуж, осталась с отцом. А еще? К Вадиму она по-прежнему испытывала самые светлые и добрые, может быть, даже нежные чувства. Но эта доброта и нежность, наверное, скорее материнские, чем супружеские. Она его жалела, когда он огорчался или расстраивался, утешала, ласкала. Но точно так же она жалела и ободряла отца, когда у него бывали неприятности. Так что если до прихода Вадима в их дом на ее попечении был один большой ребенок, теперь стало два. Тоже, конечно, радость. Но та ли радость, о которой говорила Муза-Музыка?!

В последнее время что-то происходит с парнем, какая-то серьезность, основательность в поведении пробиваться начинает. Он словно бы наконец нашел себя и теперь на глазах взрослеет.

Недавно забегал Коля, обмерял в кабинете нишу под книжный стеллаж. Пробыл всего каких-нибудь полчаса, торопился на занятия какой-то студии. Как Вадим его принимал! Не знал, куда посадить, чем угостить. Коля от такого к себе внимания страшно смущался, и смотреть со стороны на эту картину было довольно забавно.

Изменилось у Вадима и его отношение к своему отцу. Побаиваться его он, может, по-прежнему и побаивается, но никакой неприязни к нему в разговорах уже не слышно. Дай-то бог, чтобы у них наступило если и не полное, то хоть какое-то взаимопонимание. Оно так нужно Вадиму для жизненного равновесия. Да и Николаю Сергеевичу, наверное, тоже.

Щелкнул замок входной двери. Вадим, легок на помине. Вика уже научилась безошибочно отличать на слух приход отца и Вадима. Отец, едва переступив порог, а бывает, что еще и не успев этого сделать, уже как-то себя обозначает: то ли, как и она сегодня, аукнет, то ли что-то спросит или с ходу начнет рассказывать, где был, что делал. Вадим появляется молча, чтобы потом сюрпризом предстать перед ней в их комнате и сказать: а вот и я! Ну, это он думает, что сюрпризом, а для Вики никакого сюрприза тут не бывает, хотя в поддержку этой детской игры в таинственно-неожиданное появление мужа она и делает удивленное лицо.

— А вот и мы с музыкой! — Вадим стоял в дверях кабинета с радиолой в руках и загадочно улыбался, похоже, очень довольный, что ничто не помешало ему явиться перед Викой «сюрпризом».

— Как раз ко времени, — похвалила его Вика. — Я заканчиваю, будем обедать.

— А отца разве не станем дожидаться?

У Вики благодарно дрогнуло сердце: не только о себе помнит парень!

— Никакой необходимости идти ему в институт не было. Так что в наказание оставим его без обеда, все съедим сами.

Вадим понимающе улыбнулся.

— Может, тебе помочь?

Вот и опять, как не похвалить парня за участливость!

— В следующий раз. А сейчас ступай на кухню, поставь на плиту воду под вермишель… Да расстанься ты наконец со своим музыкальным ящиком, что ты его обнимаешь, как… как не знаю что.

Вадим по-своему понял последние слова. Поставил прямо на пол радиолу, подбежал к Вике и обнял ее. Вика хотела рассердиться — мокрая тряпка в руках, ничего не скажешь, самый подходящий момент, — но передумала: сердиться на человека только за то, что он тебя обнимает, наверное, глупо…

Закончив уборку, она от дверей оглядела комнату: совсем другой вид! Все — стол, подоконники, книжные шкафы — блестело свежо, весело. Теперь не стыдно, если кто и придет… Она очень хорошо знала, что прийти может один Коля, но произносить это имя даже в мыслях ей почему-то казалось запретным. Думать-то думала о Коле, а называла его безличным «кто»…

За обедом Вадим спросил:

— Ну как решаем: идти или не идти к Бобу?

— Решай сам. У меня, признаться, большой охоты нет… Да еще и неизвестно, в каком состоянии папа приползет со своего совета.

Викентий Викентьевич явился часа через два. Нет, он не приполз, он прискакал. И еще в прихожей преувеличенно бодрым голосом начал рассказывать, какой интересный ученый совет был и как он на нем срезал одного своего оппонента.