Страница 2 из 112
— Да нет… поважней тебя будет, поосанистей. И ростом, пожалуй что, выше, и грудь вся в крестах…
— Поосанистей… Грудь в крестах… А что бы ты понимал в этих крестах, медалишки, наверное, какие-нибудь…
Нет, Максиму окончательно перестал нравиться и старик, и его разговор. Бестолковый какой-то старикашка, не смыслит ни в чем, а туда же лезет, в разные рассуждения… Хотя бы дом скорей!
Начались поля, где Максиму еще с детства был знаком каждый кустик полыни, каждая ложбинка. Вот сейчас справа, в долине, будет озерцо, в котором он мальчишкой ловил карасей, чуть дальше по левую руку — березовая роща, где он собирал грибы и в жаркие полдни пил ледяную воду из замшелого, с полусгнившим срубом, родника.
Вот уже колеса застучали по маленькому мостику через овраг, и бричка покатила в гору. А вот и показались огни родной деревни…
Максим вспомнил, как сотню раз во сне и наяву — в своих мыслях — видел он эти огни, как светили они ему сквозь дымные, трудные годы войны.
А кругом стоял тоже знакомый с детства густой, волнующий запах земли, молодой зелени…
Сначала Максим думал подкатить на бричке прямо к дому, через всю улицу, но теперь вдруг переменил свое решение и отпустил извозчика, еще не доехав до деревни.
Забросив мешок за спину и взяв в руки чемодан, он зашагал задами прямо на свой сад, безошибочно угадывая дорогу в темноте.
Вот он, его сад. Сам того не замечая, Максим все убыстрял шаг и в одном месте, запнувшись за что-то, то ли за кочку, то ли за корень какой, упал плашмя на землю — еще не холодную, еще хранившую дневное солнечное тепло. Сгоряча он сразу же хотел подняться, но раскинутые руки его сами собой, еще до того, как он успел что-то сообразить, остались недвижными. А в следующее мгновение сердце захлестнуло острое и сладкое до слез ощущение, что лежит он на родной земле, в нескольких шагах от отчего дома, что обнимает ту самую землю, по которой сделал свои первые шаги…
В боковом окошке виден свет. Значит, жена еще не спит.
Без стука, стараясь не шуметь, Максим шагнул в сени и, пройдя их, отворил дверь в избу. В нос ударил забытый, но так хорошо знакомый запах родного жилья.
Первое, что он увидел, была его жена, Наталья. Она стояла почти прямо перед порогом, нагнувшись над корытом, наполненным мыльной водой, и стирала. Была она без кофты, и в глаза Максиму прежде всего бросились ее чуть испуганное лицо, голые по самые плечи руки и наполовину видные из глубокого выреза рубашки сильные, широко расставленные груди.
— Ох, Макси-им! — даже и не радостно, а с какой-то болью вскрикнули, почти простонала она и, выпрямившись над корытом, замерла, не двигаясь с места.
Максим переступил порог, бросил чемодан и, еще не снимая мешка, шагнул к жене.
— Максим! — повторяла та, словно забыла все другие слова. — Максимушка!
Максим все плотнее и плотнее прижимал к себе жену, будто боялся, что она может ускользнуть из его рук, и то целовал ее, то гладил по голове. От запаха ли разгоряченного работой женского тела или еще от чего у него закружилась голова, и, чтобы подавить свое волнение, он грубовато бормотал, все еще не выпуская из объятий Наталью:
— Ну а плакать-то к чему? Ай не наплакалась за четыре-то года? Ну, перестань, перестань, дуреха…
Сняв мешок, Максим оглядел комнату и нашел в ней тот же самый порядок, какой был при нем, до войны. Только прибавилась рамочка с фотографиями, которые он присылал с фронта.
— Что же ты не прописал ничего? — сияющими от слез глазами глядя на него, говорила Наталья. — Разве так бы тебя встречать-то надо?
— Ну, велика важность, — отмахнулся Максим. — А Костик спит? Пойду взгляну.
Он прошел в горницу и зажег висячую лампу-«молнию».
В небольшой кроватке под перекрученным, сбившимся к одной стороне одеялом спал сын. Максим постоял над кроватью, всматриваясь в такое знакомое и уже чем-то новое, повзрослевшее лицо, потом наклонился и поцеловал полуоткрытые губы. Сын наморщил нос, заерзал головой по подушке, точно хотел увернуться от чего-то, и открыл глаза.
Во взгляде его, сначала сонном, безразличном, Максим увидел все возрастающую тревогу и даже страх.
— Что, не узнаешь? — улыбнулся Максим.
Сын все так же тревожно, со страхом продолжал смотреть на него и молчал.
— Родного отца не признаешь, разбойник? — переспросил Максим.
Тогда только сын вскочил с постели и с криком бросился к Максиму на шею. Но, очутившись на руках, он снова уставился внимательным взглядом на Максима.
— А это… Ведь у тебя не было…
— Чего не было?
— Да вот этих, — Костик осторожно потрогал пышные Максимовы усы.
— А-а, — рассмеялся Максим, — вон тут в чем дело… Так гвардейцам же без усов нельзя. Им усы по штату положены.
— А ты разве гвардеец?
— Ну а как же? Вот и значок, читай.
— Гвар-дия, — по слогам прочитал Костик и опять посмотрел на отца, посмотрел таким взглядом, точно еще только впервые теперь разглядел его.
— А пойдем-ка, брат, покажу, что я привез!
Спустив с рук сына, Максим вернулся с ним в переднюю. Там Наталья уже успела убрать в угол корыто и белье, вытерла пол и, надев белую кофточку, закалывала на затылке распустившиеся волосы.
— Я, брат, вам с мамкой такие штучки сейчас покажу, что закачаешься, — говорил Максим, подходя к чемодану и открывая его.
Сыну он достал блестящий лаком заводной автомобиль, а жене — кофейного тона, с дырочками и кожаными цветочками туфли.
— В самом шикарном магазине в Праге купил.
— Да ты что, Максим, — принимая подарок, смущенно проговорила Наталья. — Где же я их такие-то носить буду? Уж больно нарядны…
Наталья уложила туфли в коробку, закрыла ее и поставила на полочку, рядом с тарелками и чайной посудой.
— Ой, Максим, — вдруг спохватилась она, — ты же небось есть хочешь. Сразу-то не сообразила от радости.
Сели ужинать. Щи уже поостыли, да не так и голоден был Максим, а все равно ел с большим удовольствием. Про кашу и говорить нечего: где еще отведаешь такой разварной, такой душистой каши, кроме как дома! Один хлеб разве был нехорош: темный и сырой, как глина, откусишь — все зубы видно.
— Ну, кто тут бригадирит сейчас за меня? — спросил Максим, поднимаясь из-за стола. — Как Иван Ильич артельные дела ворочает?
— Хоть и не шибко, а дела идут. — Наталья собрала посуду и отнесла к печке. — Иван Ильич мужик хозяйственный, экономный…
— Ничего! Вот наш брат фронтовик съедется — завернем дела…
Когда ложились спать и жена, забравшись под одеяло, положила свою голову, как это и всегда раньше делала, на большую, сильную руку Максима, он снова испытал то самое ощущение, которое охватило его, когда он с горы увидел мигающие огоньки своей деревни: что-то старое, давно забытое и переживаемое сейчас с новой силой…
Проснулся Максим на другой день от какого-то щекотливого прикосновения к лицу. Открыв глаза, он увидел Костика, так же как и вчера, осторожно трогающего рукой его гвардейские усы.
— Ах ты, шельмец! Ишь игрушку нашел.
Жены на постели не было.
— Мамка сказала, что к обеду будет. Ну, я пошел.
Повесив через плечо противогазовую сумку с тетрадками, Костик важно зашагал к выходу.
Встав с постели, Максим, по солдатской привычке, начал было заправлять ее, но, вспомнив, что он дома и что теперь есть кому убирать кровать, рассмеялся сам над собой, накинул сверху одеяло и пошел умываться, по дороге еще раз снова оглядывая комнату, как бы убеждаясь, что все на своем месте.
Умывшись, он достал из чемодана еще почти совсем новенькую шерстяную гимнастерку и, звеня орденами и медалями, навешанными по обеим сторонам груди, надел ее. Времени было немного, и он решил пока сходить в колхозное правление, повидать однодеревенцев, показаться самому.
На улице было малолюдно. Разве что ребятишки выбегали чуть не из каждого двора, чтобы поглазеть на его ордена и послушать, как красиво перезваниваются они на ходу. Некоторые, пропустив Максима, но еще как следует не наглядевшись на его награды и лихие усы, снова забегали вперед, обгоняя его.