Страница 8 из 13
Начну с себя. Вскоре после того как приехал к нам этот совсем еще молодой доктор — примерно года три тому назад, — случилась со мной вот какая оказия — обморок. Прибежал чуть свет в поликлинику, меряют мне давление, говорят — студенческое, снимают кардиограмму — то же самое. Выходит, по аппаратуре, здоров как бык. Посылают к нему на осмотр. А он внимательно поглядел все анализы, все кардиограммы и спрашивает: «На что жалуетесь?» Я рассказываю: так, мол, и так, встал ночью, чувствую, худо мне. Подошел к зеркалу, гляжу: лицо белое, как рубаха. Потом как провалился. Оказывается, упал. Очнулся — на полу лежу. Поднялся, чувствую, все прошло. И что же говорит мне этот доктор? «А может быть, вы первый раз в жизни бросили на себя объективный взгляд и не выдержали?» Я настроился на похоронный лад, а меня невольно смех разбирает. Не пойму, и как он догадался, что я большой любитель юмора. Ведь я же все юмористические журналы, начиная еще с «Сатирикона», собираю, у меня в картотеке одних анекдотов тысяч семь наберется. Но кто юмор любит, тот анекдотов не рассказывает. Он каждое слово старается так повернуть, чтобы оно искру давало и, как жаворонок, трепетало от веселья и радости. Вот точно такой юмор и Юрия Николаевича. Дерзновенный, смелый, неожиданный. Выслушал он меня тогда внимательнейшим образом и говорит: «Ничего серьезного!» «Но я теряю сознание!» Он очень эдак сурово спрашивает: «А может, оно у вас вообще не прочно держится?» Тут уж я не выдержал и расхохотался, а он продолжает: «Если говорить серьезно и даже философски — ясно одно: разрушение организма идет вполне нормально. Человек вы возраста преклонного, много испытаний и переживаний выдержали, организм у вас изношенный. Вот и закупорился какой-нибудь сосудик мозга — только и всего. Давайте способ лечения выбирать вместе. Я могу выписать сейчас вам лекарств, таблеток, процедуры назначить, вы начнете круглые сутки лечиться, а значит, день и ночь смерти ждать. Со смертью ведь как обстоит дело — или ты ее боишься, или она тебя, третьего не дано. Так, может, изберем второй путь: наплюем на эту фигуру-дуру и будем жить в свое удовольствие?» И что же вы думаете, вылечил-таки меня доктор. С тех пор даже не засвербило у меня нигде. Желающие могут проверить, зайдите к нам на почту, спросите: брал ли техник по телеграфным аппаратам Ладушкин Егор Петрович хоть один бюллетень за последние год-два? И все скажут: ни разу не болел Петрович. А все это ваша психотерапия, дорогой Юрий Николаевич! (Тут встает в третьем ряду полная, румяная, вальяжная женщина и перебивает оратора.)
— Что верно, то верно. Есть у него подход к людям! Возьмите мою мать. Все про нее говорят: мрачная женщина. А почему? Да потому, что она в жизни всего недополучила. Смолоду вбила она себе в голову, что нос у нее утиный — и все ее беды отсюда. Только в двадцать девять взял ее за себя вдовец с шестью детьми, а сам ушел на фронт и погиб. И она шестерых чужих и меня, седьмую, родную, честно поднимала одна-одинешенька. Да она только с год как впервые спину разогнула, когда я на повариху выучилась и стала в чайной работать. Она к многолюдству привыкшая, а теперь все, одна и одна. И поэтому на всех молодых, веселых, красивых, что проходят мимо нашего дома, глядит она сердито, должно, просто завидует, других причин нету. И вот, представьте себе, слегла она. Вызываю доктора. А мама уже пятые сутки лежит, смотрит в стену. С утра оделась во все чистое, явно помирать собралась. Мне доктор шепнул: «Оставьте нас!» Что он ей поначалу говорил — не знаю, тихо беседовали. Только потом прислушалась, батюшки-светы, крик и гвалт. Маманя кричит: «Много ты в грибах понимаешь! Сопляк!» Он свои доводы. Вдруг врывается маманя ко мне в горницу в своей покойницкой рубахе, хватает из буфета тарелку и нырь в подвал. Гляжу: вылезает с грибами — и к доктору: «На, пробуй и сам скажи!» И что же вы думаете сделал доктор? Отведал грибов, закрыл глаза, помолчал и сказал всего два слова: «Нет слов!» А маманю как будто живой водой сбрызнули. Ожила. А меня отозвал Юрий Николаевич в сторону и говорит: «Никаких ей лекарств не надо, с ней надо беседовать, беседовать — и все!» И что же вы думаете, поставил старуху на ноги! Я теперь с утра и вечерами провожу с ней профилактическую беседу. Соседей своих упросила: нет-нет да и поговорите с моей мамашей. Крепенькая она теперь у меня, как огурчик! И все потому, что узнал доктор, что ей по ее летам надобно.
Егор Петрович: Да разве один такой случай в его практике! За полгода, считай, не более того, завоевал наш доктор все Жимерское. И не только как доктор, но и как человек! Одно изгнание Федьки Балягина чего стоит!
— Тут я должен сказать: всю эту драчку я от начала и до конца наблюдал. (К сцене пробирается разбитной паренек Аркадий, известный всему поселку слесарь-сантехник.) — Давай, Аркадий, давай! — приободрил его Егор Петрович. — Хоть все это знают, но всем, думаю, приятно будет еще раз про это происшествие послушать.
— Иду я с год назад по Ленинской, примерно возле чайной. Гляжу, по другой стороне наше чудо из чудес — Жозефина Аршинкина плывет. Хоть она и спряталась сейчас за доктора, но я скажу прямо: глаза от нее отвести трудно, поскольку есть на что посмотреть. Поэтому естественно, что я хоть и иду по этой стороне улицы, глаза кошу на ту. И что же вы думаете? Откуда ни возьмись, появляется этот жлоб Федька Балягин и расставляет свои ручищи во весь тротуар от дома до мостовой. Жоза останавливается. Воображаю, что он ей говорил, этот дурбалай, и что она ему ответила. Но только он вдруг хватает концы ее косынки и начинает стягивать. Представляете? У девушки глаза уже на лоб лезут, слезы хлынули, а он тянет. Это так он ухаживал. И тут появляется доктор. «Оставь девушку, негодяй!» — закричал он. Но разве Федьку остановишь?! Батальон надо вызывать! Федька же на весь поселок страх наводил. И на доктора он даже не оглянулся, а поднял ногу и, как жеребец, боднул его в живот. Тут уже и я кинулся в драку, подумал: убьет он сейчас медика. Но Юрий Николаевич, хоть и росту он небольшого, размахнулся нешироко, как резанет Федьку ребром ладони по шее, тот рухнул наземь, как сноп. Подбегаю, гляжу, а у него и глаза закрытые. Вдруг доктор наступает ему ногой на грудь и спрашивает меня: «Скальп снимать будем?» Федька, я уверен, сроду не знал, что такое скальп, но на всякий случай глаз приоткрыл и следит, что дальше будет. Я разъясняю: «Сейчас мы с тебя срежем шевелюру вместе с кожей». А он глаза закрыл и отключился. Хрен, мол, с вами, мне теперь все равно! Тут Жозефина поблагодарила доктора и все мы разошлись в разные стороны, а Федька так и остался лежать на земле, даже полумертвый пугая прохожих. А к вечеру, как мне рассказывала балягинская сноха, он пришел домой, с час сидел за столом и глядел на лампочку. Потом начал собираться. Она спросила: «Куда же это ты, Федя?» Он ответил: «Поеду ноги мыть в проливе Лаперуза». Сноха ему: «Зачем же так далеко — чай, баня через дорогу». «Мне больше дороги в ваше вшивое Жимерское нету!» Так среди ночи, даже ни с кем из родных не простясь, ушел на станцию, и вот уже с год об нем ни слуху ни духу! А теперь представьте, от какого змея-горыныча избавил доктор наш поселок. У меня все.
— Спасибо, Аркаша, — улыбнулся приветливо Егор Петрович. — Об этом все говорили, все этому радовались. Но не только на этом держится добрая слава нашего доктора. Вспомним хотя бы, как насаждал он бег трусцой. Начал он с того, что сам побежал. Вначале все на него косились, как на ненормального. Потом пристала к нему Наташенька, дочка главврача поликлиники Евсея Павловича, вон она, голенастая, сидит во втором ряду вместе со своим родителем. Говорят, они оба, она и Юрий Николаевич, на коленях стояли перед Евдокией Ивановной Карп, умоляя ее пробежаться с ними вместе. И вот, когда побежала наша уважаемая тетя Дуня — председатель поссовета, — то старые и малые с диванов поднялись. А если кто выговаривал Евдокии Ивановне — легкомыслие, мол, это, она, умница, отвечала: вон в Древней Спарте и цари бегали, а порядок был! Не скажу многие, но процентов десять — пятнадцать населения бегает теперь вслед за доктором.