Страница 30 из 41
После этого остатки пожара ликвидировали уже сравнительно легко. Сам Аркадий стоял в стороне, прикладывая комочки снега к обожженным местам, и, жадно и часто затягиваясь, курил.
— Сильно обжегся, Аркадий?
— Терпимо. Бывало хуже. Лучше бы не было…
Я, признаться, подумал тогда: «Рисуется он, что ли? Или, может быть, пожарником служил?»
Ни то и ни другое.
Оказалось — случившееся в тот день это еще не вся история.
Болванка лязгнула по башенной броне, и корпус танка содрогнулся. Аркадий съежился, потом вздохнул облегченно. «Скользом прошла, гадюка. Легче уж в поле под пулями…»
Танк раз за разом вздрогнул на ходу. Это башенный посылал немцу ответные снаряды.
Брать «тигра» в лоб — трудное дело. Слишком тяжела у него броня. Вот бы сбоку к нему зайти… Чего молчит командир, не отдает приказа? Хотя, начни только заходить во фланг, сам же свой бок как раз ему и подставишь… Выходит, теперь — нервы на нервы?!
Тут в свою смотровую щель Аркадий увидал, как у немца голубовато заискрило под башней. И вроде как скособочило ее маленько. «Мы это или кто-нибудь из соседей? Добить бы этого, добить, иначе тут и нам крышка…»
«Тигр» вильнул в сторону, и Аркадий тотчас же увидел, на какую-то долю секунды, как на его боковине обозначилась точка-дырка. Потом оттуда стрельнуло пламя, и весь верх танка заволокло густым дымом.
— Нажрался?! Амба!
«Тридцатьчетверка» проскочила подбитый «тигр». Дальше до самого пригорка не было никого. А что-то там, за взлобком?
Когда танк вынесся на вершину пригорка, Аркадий увидел все поле. Куда ни глянь, всюду танки, танки, танки — со звездами и с крестами на броне. Тут, там, в десятках мест тянулись в небо дымные столбы — это горели машины, свои и чужие, и за густым маслянистым дымом трудно было разобрать, чьи они. Аркадий воевал не первый день, но такого побоища, как здесь, под Курском, еще не видел.
На правом краю поля, где обозначалась пологая лощина, один за другим загорелись сразу четыре машины. Видимо, наши все же сумели зайти к ним во фланг. Тот, что полз прямо на «тридцатьчетверку» Аркадия, вдруг резко крутанулся на месте и, выплюнув чад из выхлопа, газанул вспять.
— На всю железку, Арканя-я! — услышал Кондратьев в шлемофоне голос командира и тоже дал газ.
Фрицы разворачивались и начинали драпать. Но с того же правого края поля по линии лощины сразу по нескольку кряду начали дыбиться снарядные разрывы: немецкие батареи выставляли огневой заслон.
В мутном стекле-триплексе Аркадия вдруг нестерпимо полыхнуло, и сознание придавило чадной темнотой.
Очнулся Аркадий от удушья. Сорвал с головы шлем, сквозь грохот стало слышно, как потрескивает под самым ухом — горела краска. Аркадий попробовал выбраться из своего сиденья, но резкая боль в ноге бросила снова на место. Единственное, что он сумел сделать — откинуть передний люк перед собой. Потянуло воздухом, ветерок на момент отогнал дым, и Аркадий увидел перед танком своих — командира и башенного стрелка. Они сидели на зеленой траве, шлемами и крагами тушили друг на друге дымящиеся комбинезоны.
«А меня-то что же, ребятки, родные?!» — хотел им крикнуть Аркадий, но не смог: с притоком воздуха пламя в танке загудело сильнее. Аркадий на мгновение почувствовал, как от подступившего жара у него на голове зашевелились, скорчились волосы, и вновь потерял сознание.
Он очнулся от боли. Его перекатывали по земле. Стрелок и командир давили пламя шлемами, крагами, пучками травы. От боли Аркадий не по-человечески закричал, но закричал уже с облегчением.
Окончательно сознание вернулось к нему в медсанбате. Изувеченную ногу ему ампутировали.
Но и это еще не вся история об Аркадии Кондратьеве.
После войны он работал механиком где-то в Татарии, кажется, в Шеморданском леспромхозе. Как-то у одного из рабочих вспыхнула в руках паяльная лампа. Пламя сразу же перекинулось на промасленную спецовку. Тот упал на пол и, растерявшись от страха, не смог ни скинуть горящий ватник, ни хотя бы кататься по полу, чтобы затушить огонь, — только кричал.
Поблизости опять оказался Аркадий Кондратьев. Он вышвырнул лампу прочь и, не в силах из-за протеза перекатывать горящего, просто руками потушил одежду на растерявшемся от боли и ужаса человеке.
Тогда Аркадий сам получил серьезные ожоги второй степени и двадцать дней пролежал в больнице.
Аркадий Кондратьев самый простой человек. За свою удивительную решительность и волю он не получал никаких наград, и о том, что ему трижды пришлось подвергать себя одному и тому же страшному риску и претерпеть жуткую, мучительную боль, он вспоминает скорей с сожалением. Истинный героизм рождается только необходимостью и трудностями.
А что тот спор? Я, признаться, и сам не знаю, который из двух мальчишек более прав. Прочтете ту книжку — рассудите сами. Ясно одно — ребятам очень хочется видеть своих героев красивыми всегда. Они плохо верят, что те могут быть и простыми, даже обыкновенными людьми.
Что же — и самые великие умы всегда мечтали о человеке, который был бы лучше и жил лучше, чем они сами. И пусть всегда об этом спорят мальчишки!
Л. Давыдычев
Тринадцать черных кошек
Рассказ
Вы не знаете Маринки Беляевой? Ну ладно, я расскажу вам о ней. Начну с того, кто она такая. Она учится в сорок восьмой школе, в четвертом «а». Но не это, конечно, самое главное. В четвертом «а» девятнадцать девочек — не о всех же рассказывать?
Маринка хорошо учится. Это очень важно, но и не это самое главное.
А как она бегает на коньках, если бы вы знали! Ох, сколько мальчишек провожает ее домой после соревнований! Двое идут рядом с ней, авторитетно рассуждают на спортивные темы, а остальные бредут сзади и от зависти ставят друг другу подножки.
Но и это не самое главное.
«Что же самое главное?» — спросите вы.
Отвечаю: секрет.
Я говорю шепотом потому, что мне стыдно. Но я расскажу все от начала до конца.
Слушайте.
Петя Иванов пригласил Маринку Беляеву на футбол. Неделю деньги на билеты копил! Можно сказать, голодом человек жил, но в буфет даже не заглядывал.
Вот идут они с Маринкой по улице. Вдруг из подворотни ка-а-ак выскочит… Да вы не бойтесь, это был не лев, не тигр и даже не собака. Из подворотни выскочил самый обыкновенный кот или кошка с черной облезлой шерстью.
— Ко… ко… ко… — стала заикаться Маринка.
— Что-то-то-то? — испугался Петя Иванов.
— Ко-о-ошка, черная ко-о-ошка, — с трудом выговорила Маринка. — Несчастье со мной будет! Примета!
— Сама ты примета! — рассердился Петя. — Пошли!
— Не пойду, не пойду, не пойду! — твердила Маринка.
И не пошла.
Еще был случай. Купили мы ей на день рождения двести граммов конфет под названием «Ласточка».
Маринка высыпала конфеты на стол, сосчитала и ойкнула.
— Тринадцать штук, — прошептала она, — чертова дюжина. Если я возьму их, мне не повезет. Примета.
Тогда Федор Чайников сказал:
— Я бы тебя дурой обозвал, да нельзя. Особенно на дне рождения. Ребята, глотай конфеты! Тринадцатую я сам лично проглочу!
Короче говоря, наша Маринка верила в черных кошек и в цифру 13.
Вам смешно, а нам грустно.
То ли ее бабушка научила, то ли еще кто, узнать не удалось.
Мы призадумались: что делать?
Петя Иванов сказал:
— Надо ее перевоспитать.
— Правильно, — одобрил Федор Чайников. — Надо проявить… эту… как ее?.. И-ни-ци-а-ти-ву.
Мы примерно знали, что такое инициатива, но вот как проявлять ее, понятия не имели.
А тут начались соревнования на первенство школы.
— Только бы черная кошка мне завтра дорогу не перебежала! — воскликнула Маринка. — И тринадцатый номер не попался бы!