Страница 15 из 41
Бабка молча садится, внезапно замечает пустой туес, срывает его вместе со стареньким платком через голову и запинывает пяткой под скамейку.
Она сидит с сердитым, отчужденным лицом, одна на всей скамье, и неподвижно смотрит на пустой фонарь, подпрыгивающий на стене. Дверца у фонаря то открывается, то закрывается. Свечи в фонаре нет. И фонарь ни к чему. Поезд этот с вагонами еще дореволюционного образца давно уже освещается электричеством, а фонарь просто запамятовали снять.
Пусто в фонаре. Пусто в туесе. Пусто у бабки на душе. А ведь еще какой-то час назад она была совершенно счастлива. В кои-то веки собралась по ягоды, переламывая свои многочисленные немочи, лазала по колоднику и лесным завалам, быстро, со сноровкой обдаивала малинник и хвастала встретившимся ребятишкам:
— Я прежде таровата была! Ох, таровата! По два ведра малины в день насобирывала, а черники либо брусники, да с совком — и по пять ведер черпывала. Свету белого не видать мне, если вру, — уверяла она пораженных ребят. И раз, раз, незаметно так, под говорок, обирала всю малину с кустов под носом у ребят да еще усмехалась — простофили, дескать.
Ловка бабца и на диво говорлива. Успела рассказать и о том, что «человек она ноне одинокий, пережила, слава тебе, господи, всю родову», прослезилась, помянув внучка Юрочку, который погиб на войне, потому что был «дикой парень» и не иначе как «на танку бросился»… И тут же, смахнув платком слезы с реденьких ресниц, затянула:
И даже рукой плавно взмахнула. Должно быть, компанейская бабка когда-то была, а теперь вот молчит, замкнулась. Горе у бабци. Ведь предлагали же ей ребята помощь, хотели взять туес и занести в вагон. Не дала. Не доверила. «Я уж сама, милёнки, уж как-нибудь, благословись. Сама я еще таровата, ух, таровата!»
Вот тебе и таровата! Вот тебе и сама! Была малина — и нет малины!
На следующем разъезде в вагон вваливаются три рыбака. Они пристраивают в углу связки удочек с подсачниками, вешают на древние чугунные крючки вещмешки и усаживаются подле бабки, поскольку только возле нее и есть свободные места.
Устроившись, они тут же грянули песню на мотив «Соловей, соловей, пташечка»:
Песня им, как видно, пришлась по душе. Они ее повторяли раз за разом. Бабка косилась на рыбаков: «И чего горланят, непутевые!»
Молодой рыбак в соломенной драной шляпе крикнул:
— Подтягивай, бабусь!
Бабка с сердцем плюнула, отвернулась и стала смотреть в окно. Один из школьников подвинулся к рыбаку и что-то шепнул ему.
— Ну-у! — удивился рыбак и повернулся к бабке, все так же отчужденно и без интереса смотревшей в окно. — Как же это тебя, бабусь, угораздило? Экая ты неловкая.
И тут бабка не выдержала, подскочила.
— Неловкая?! Ты больно ловкий! Я ране, знаешь, какая была! По пять ведер! Я раньше… — Она потрясла перед рыбаком сухим кулачишком и так же внезапно сникла, как и взъерошилась.
Рыбак неловко прокашлялся. Его попутчики тоже покашляли и больше уже не запевали. Тот, что был в шляпе, хлопнул себя по лбу, будто комара пришиб, вскочил, двинулся по вагону, заглядывая ребятам в посуду.
— А ну, показывай трофеи! Ого, молодец! — похвалил он конопатую девчонку в лыжных штанах. — С копной малины набрала! И у тебя с копной! И у тебя! Молодцы, молодцы. Знаете что, ребятки? — хитро, со значением прищурился рыбак. — Подвиньтесь-ка поближе.
Школьники потянулись к рыбаку. Он что-то пошептал им, подмигивая в сторону бабки, и лица у ребят просияли.
В вагоне все разом оживилось, школьники засуетились, заговорили. Из-под лавки был извлечен бабкин туес. Рыбак поставил его возле ног и дал команду:
— Налетай! Сыпь каждый по горсти. Не обедняете.
И малина потекла в туес по горсти, по две. Девочка в лыжных штанах сняла копну со своего ведра.
Бабка запротестовала:
— Чужого не возьму! Сроду чужим не пользовалась!
— Молчи, бабусь, — урезонивал ее рыбак, — какое же это чужое? Ребята ж эти внуки твои. Хорошие ребята. Догадка только у них еще слаба. Сыпь, хлопцы, сыпь, не робей!
И когда туес наполнился доверху, рыбак торжественно поставил его бабке на колени.
Она обняла посудину руками и, шмыгая носом, на котором поплясывала слеза, все повторяла:
— Да милыя! Да родимыя! Да зачем же это! Да куда мне эстолько? Да дай вам бог здоровья!
Туес был полон, с копной даже. Но еще не все ребята высыпали свою долю. Они толпились вокруг бабки и требовали:
— Куда отделять?
Бабка отодвинула туес, сорвала платок с головы и с готовностью раскинула его на коленях.
— Сюда, милыя, сюда, родимыя. Не сомну, не сомну ягоду. Я бережливая. Да касатики вы мои, да внучатики вы мои!
Рыбаки снова грянули песню. Школьники подхватили ее:
Поезд летел ц городу. Электровоз рявкал озорно, словно бы выкрикивал: «Раздайся, народ! Бабку с малиной везу!» Колеса вагонов поддакивали: «Бабку, бабку, с малиной, с малиной, везу, везу!»
А бабка сидела, прижав к груди туес с ягодами, слушала дурашливую песню и с улыбкой покачивала головой.
— И придумают же, придумают же, лешие! И что за востроязыкий народ пошел?
А. Толстиков
Повестка
Рассказ
Лодку поставили на якорь на самом глубоком месте плеса.
— Теперь тихо, — шепотом говорит Митька, разматывая удочку.
— Все равно клевать не будет, — так же шепотом возражает Сенька, — рано еще. Разве елец какой сдуру подскочит. А язи после гудка брать начинают.
— Ну да, они только в ночную смену клюют!
— Выходит так, — не замечает насмешки Сенька, — до одиннадцати сидят где-то, а как прогудит на заводе — жди клева. Уж это я знаю, не первый раз.
Мальчишки забросили по три удочки и притихли. Солнце опускалось все ниже и ниже, становилось тусклей, красней, как вынутая из горна остывающая железка.
Все кругом затихло. Лишь вода журчит на перекате да на левом берегу звонко плещется ручей, с радостным урчанием вливается в реку.
Из-за горы, где раскинулся завод, донесся могучий басовитый рев гудка.
— Одиннадцать… Теперь клевать будет, — прошептал Сенька. Вот он протянул к удилищу руку и замер, как застыл. Конец удилища легонько вздрогнул и вдруг резко наклонился к воде. Быстро подсек Сенька клюнувшую рыбу. Хоть и тихоня, а рыбак ловкий. Рыбина упорно не хотела выходить из глубины, сгибала в дугу упругое удилище. Но Сенька знает, что надо делать. Не торопясь, умело он выводит язя на поверхность, заставляет глотнуть воздуха и, присмиревшего после этого, притягивает к лодке, подхватывает сачком.
— Во, какой дядя попался! Сразу уха на всю семью, — шепчет Сенька, укладывая в корзинку широкобокую золотистую рыбину.
Митьке хочется подержать язя в руках, рассмотреть его, но он не двигается с места, старается казаться равнодушным.
— Сейчас и я поймаю…
— Конечно, поймаешь. Теперь будет клевать.
До часу ночи поклевки были часты, Сенька поймал пять язей да Митька трех. А после часу клев прекратился. Сидят рыбаки молча, на кончики удилищ посматривают: лески уже не видно. Тишина кругом, на небе тусклые звездочки чуть теплятся. Изредка коростель на правом берегу заскрипит. Противная у него песня, ничего птичьего в ней нет, а ведь про себя-то, наверное, думает, что он тоже певец.