Третий всадник

Один из продотрядовцев, которые набились в комнату, слетевшись на выстрелы, как мошкара на свет лампочки, с уважением присвистнул:

– Хороший улов. Это ж сколько оружия и патронов. Вот бы нам отдали!

– Сколько? – вдруг с прорвавшимся неожиданно раздражением, несвойственным его ровной натуре, воскликнул Русаков. – Курам на смех… А вот чемоданчик пустой.

Потом, будто вспомнив о чем-то второстепенном, но все же необходимом, он махнул рукой в мою сторону:

– Окажите товарищу Большакову медицинскую помощь.

Один из продотрядовцев, оказавшийся фельдшером, помог мне стянуть куртку и рубаху, внимательно осмотрел рану. При нем был комплект первой помощи, потому он сразу сделал перевязку и подытожил:

– Повезло вам. Чуть ниже пуля – и позвоночнику бы хана. И тогда…

Меня аж передернуло. Что такое перебитый позвоночник, я знал прекрасно. Насмотрелся в свое время. Лучше уж тогда сразу наповал – и честнее, и приятнее.

В общем, оснований для моей госпитализации не наблюдалось. Так что загрузился я в автобус со всеми наравне, и мы отправились в наше логово. Правда, для порядка Русаков оставил пару сотрудников и нескольких продотрядовцев разгребать ситуацию с местными органами и давать показания.

В штабе, а заодно и в расположении, нашей специальной группы Русаков отправил ребят спать, а мне кивнул:

– А тебя на чаек с сахарком, товарищ Большаков.

– Как раненому на фронте сладкое положено? – хмыкнул я.

– Положено.

Мне страшно захотелось чая с сахаром. То, чего сейчас так не хватало.

Русаков в своем заставленном старой скрипучей мебелью кабинете, заодно служившем ему и спальной, и столовой, и вообще логовом, поколдовал над спиртовкой. Из носика медного чайника пошел пар. Фарфоровый заварник принял в свое чрево кипяток, и вскоре напиток был готов.

Хороший у Русакова чай. Ароматный. Настоящий. Привез его с собой из столицы и расходовал крайне рачительно, потому что здесь близко такого не найти, даже в обкомовском распределителе.

– Угощайся, раненый, – с легкой улыбкой произнес москвич.

Я уронил в изящную фарфоровую чашку кусковой желтый сахар и тщательно, методично размешал. Странное у меня состояние было. Сколько ни было схваток, смертельных ситуаций, привыкнуть к этому невозможно. Все равно после того, как азарт сражения уходит, приходит запоздалый страх и всякие дурные мысли о том, что пройди пуля сантиметром правее – и лежал бы ты сейчас под ножом патологоанатома, и не было бы больше для тебя этого бушующего неистового мира. Сейчас же этот страх все не приходил. Он просто не мог пробиться через какую-то неподъемную усталость и вязкое оцепенение, которые с каждым днем сковывали меня все сильнее. Они выдавливали все человеческие чувства, в том числе и чувство самосохранения.

– Что пригорюнился? Переживаешь? – неверно истолковал мое состояние Русаков. – В рубашке родился. Выжил.

– Да пустое это. Бывало и похуже.

– Наслышан, – кивнул Русаков и с бодрым энтузиазмом продолжил: – Ты у нас героический товарищ. И даже награжденный.

Орден Красного Знамени я получил за Украину. Только ведь и не скажешь, за что именно. «За выполнение секретного задания» – и все… Интересно, Русаков хотя бы примерно представляет, с кем он имеет дело в моем лице? Может, и представляет. Он вообще чемоданчик с несколькими тайными уровнями.

Я мельком глянул на собеседника. Мне его мажорное настроение казалось наигранным. Этот вечно подтянутый, статный, хотя и ростом не вышел, мужчина, возрастом сорока одного года, внешне был полон энтузиазма, бодрых правильных фраз и призывов, непоколебимый, идущий единственно верным путем. И какой-то идеально выверенный, как в аптеке, – эмоций, мыслей, рассуждений да и самих поступков у него ровно столько, сколько надлежит по должности. Но вот только не покидало меня ощущение, что это всего лишь маска. А что у него на уме – одному черту известно. Ну такая уж старая чекистская школа. И еще чувствовалось, что Русаков чудовищно целеустремлен. Тут мы с ним сильно похожи. Это такое отдельное племя на Земле, которое и надежа с опорой, и вместе с тем угроза для государства – люди, готовые на все ради достижения цели. Притом не мелкой, типа купить аккордеон и новые сапоги, а большой цели, глобальной. Вопрос только в том, что это за цель. И насколько она соответствует общепринятым общественным устоям.

Русаков взял за правило время от времени советоваться со мной. Остальных в группе он не воспринимал всерьез, а ко мне почему-то проникся некоторым уважением. Хотя мне далеко до лавров моего любимого литературного героя Шерлока Холмса, но без ложной скромности могу сказать, что светлые мысли все же иногда приходят в мою голову. Притом они больше плод интуиции и чувств, чем чистого разума, уныло бредущего вдоль строгой ограды логики.

– Ну и что думаешь? – спросил Русаков.

– По поводу наших подвигов? Сработали плохо. Результат налицо. Точнее, на полу в луже крови. Врага упустили. Хоть и на тот свет.

– По самой ситуации, а не по нашим грехам.

Я пожал плечами:

– А чего тут думать? Этот виновно убиенный то ли сам за нычкой полез, которая ему понадобилась. То ли Головченко его послал вперед, как смертника в прорыв, на случай, если точка под контролем чекистов… Хотя последний вариант маловероятен.

– Почему? – заинтересовался москвич.

– Да мне кажется, если это общая их нычка, то сам Головченко там уже давно побывал.

– С чего ты это взял?

– Чемодан тот фартовый. Он пуст.

– А не Цыпин принес его с собой, чтобы погрузить все нужное?

– Что погрузить? Патроны, гранаты и пистолеты? На черта они ему в бегах нужны в таком количестве? Нет, он пришел за содержимым чемодана. Чемодан был в тайнике, это по слою пыли и каменной крошки на нем видно. И выпотрошили его заблаговременно, что Цыпина сильно душевно задело. Недаром чемодан продавлен. Уверен, это он по нему от избытка эмоций прыгал. – Я усмехнулся, представив, как контрик, подобно обезьяне, руками и ногами скачет по пустому чемодану, оскаливая клыки. Фу, ну и фантазии!

– Кто выпотрошил? – продолжал напирать москвич. – Головченко? А чего он не прихватил с собой сам чемодан? Зачем из него что-то перекладывать?

– Наверное, чтобы не привлекать лишнего внимания. Человек с чемоданом гораздо более заметен, чем человек с обычным мешком. Особенно если он для маскировки одет в крестьянские лохмотья. Вы обращали когда-нибудь внимание на крестьянина с мешком?

– Твоя правда, – кивнул Русаков. – И где сейчас Головченко?

– Да кто ж его знает? Может, совсем рядом прячется. Но, скорее всего, взял, что нужно, и рванул из области на оперативный простор. Теперь ищи-свищи ветра в поле.

– Эх, – покачал головой Русаков. – Наверняка в тайнике интересные бумажки были. Очень бы они нам пригодились. Потому как голову мы срубили, а тулово гидры где-то здесь. Совсем рядом. И отравляет оно все вокруг… Ладно, иди-ка ты на боковую, товарищ Большаков. Спать тебе осталось два часа. Не забыл в пылу сражения, что у тебя выезд в Свободное?

– Память пока не отшибло, – поморщился я. Эти выезды для меня с каждым разом были все тягостнее, но выбирать не приходилось.

– Рана не помешает?

– Не помешает.

– Тогда ты старший, – опять перешел на бодро-повелительный, не терпящий возражений тон Русаков. – И особо никого там не жалей. Образцово-показательно их надо укатать…

Глава 3

Наш «АМО» колдыбал по ухабистым и совершенно неприспособленным для его нежных колес дорогам. Деревянные, обшитые железом стенки жалобно потрескивали и скрипели, а крыша из дерматина вибрировала. Да, дороги в России – вещь порой скорее условная, чем реальная.

Светало. Мы обгоняли неторопливо тянущиеся телеги, уныло бредущих с граблями и прочим инструментом на плечах изможденных крестьян. А вот и вестники новых времен – на полях стрекотали трактора, доселе чудо невиданное. Но некоторые из них стояли как вкопанные – то ли поломанные, то ли трактористы не горели рабочим энтузиазмом. В общем, жизнь текла, весна несла первое тепло, шел ранний сев. Но все время, выезжая за город, я погружался в ощущение, что все в этих местах идет будто через не хочу, через сопротивление среды. И я знал, как называется это сопротивляющаяся среда. Голод.