Черные Шипы (ЛП)

Глава 3

СЕБАСТЬЯН

Я думал, что знаю боль.

Когда мне было шесть лет и я попал в аварию вместе с родителями, я сломал руку и ушиб ребра.

Мне было больно, как матери, и я не мог дышать, не желая плакать. Вокруг меня плавали бесчисленные голоса, говорящие и спорящие по-японски. Однако, когда я очнулся в больнице, мои бабушка и дедушка были там и сказали мне, что я буду жить с ними.

Теперь ты будешь «настоящим» Уивером. Это были настоящие слова бабушки. Она сказала, что для этого мне придется забыть все, чему меня учили родители.

Они не пытались смягчить удар ребенка, узнавшего, что его родители мертвы. Что у меня больше нет ни матери, ни отца.

Что мир, каким я его знал, рухнул без шансов на восстановление.

Я лежал там, положив загипсованную руку на грудь. Мои лёгкие взрывались при каждом вдохе, а лицо распухло.

Но я по-прежнему не чувствовал никакой боли.

Или, может быть, я почувствовал такую сильную боль сразу, что потерял сознание.

Я всегда использовал это время в своей жизни как ориентир для любого дискомфорта, который я испытывал. Напряженные мышцы? Это ерунда. Вывихнул лодыжку? Детская игра.

Но ничто из этого не сравнится с пульсирующей болью в верхней части моего плеча. Как будто невидимые руки роются в моей ране, копаются и скручивают, пока у меня не перехватывает дыхание.

Если бы я был один, это было бы терпимо. Если бы Наоми не прижимала к ней рубашку с отчаянием, от которого приглушается цвет ее темных глаз, когда влага прилипает к ее длинным ресницам и образует линии на раскрасневшихся щеках.

Смотреть, как она плачет, равносильно тому, чтобы вонзить осколок стекла себе в грудь.

Мне не нравится видеть, как ей больно, особенно если это из-за меня.

Теперь мы оба осматриваемся вокруг, чтобы найти голос, который заполнил комнату несколько секунд назад.

— Пусть игры начнутся, — сказал он.

Наоми упомянула, что узнала его в лесу и что он мог быть одним из людей ее отца.

Однажды она сказала, что искала своего отца и что ее мама не хотела, чтобы она связывалась с ним, что является одной из основных причин, по которым ее отношения с мамой были натянутыми.

Но почему мне кажется, что мои бабушка и дедушка могли бы приложить к этому руку?

Папа сказал это пятнадцать лет назад: «Ты была там, когда они сказали, что придут только на мои похороны. Не удивлюсь, если они приложат руку к ускорению процесса».

Бабушка явно была против любых отношений, которые у меня были с Наоми, точно так же, как она была против брака моих родителей.

Нейт всегда предупреждал меня быть осторожным, чтобы я не разделил судьбу своего отца.

Мало того, он поставил перед собой задачу действовать как своего рода невидимый щит между мной и миром, включая моих бабушку и дедушку. Как будто он точно знал, на что они способны.

Но они бы не пристрелили меня, верно? В конце концов, я будущий лидер клана Уиверов, как они любят мне напоминать.

Хотя все возможно, если цель состоит в том, чтобы преподать мне урок.

Я снова пытаюсь сесть, но Наоми кладет мягкую, но твердую руку мне на грудь, запрещая.

— Я в порядке, — напрягаюсь я.

А нет. Простое движение похоже на поднятие тяжестей моими чертовыми зубами. У меня кружится голова, и рана пульсирует, просто пиздец.

Но я не могу сказать об этом Наоми, иначе она испугается и обидится еще больше, чем сейчас.

Холодный бетонный пол царапает мое бедро и ладонь, когда я медленно сажусь и прислоняюсь к стене. Несмотря на ее протесты.

— Тебе больно… — ноет она, но отказывается от попыток остановить меня и помогает принять удобное положение.

Свежие слезы текут по ее щекам, когда она осторожно поворачивается так, чтобы оказаться на моем раненом боку. Она по-прежнему решительно сжимает свою футболку, как будто отпустив ее, жизнь испарится из меня.

Или позволит мне истечь кровью.

Мне не нравится видеть, как она плачет. Да, да, но только когда я преследую и побеждаю ее, потому что я знаю, что ей это тоже нравится.

Я люблю ее трахающие меня слезы.

Ее «нет, пожалуйста», которые на самом деле были слезами «да, пожалуйста».

Но не эти.

Боль и отчаяние в них чертовски выворачивают меня наизнанку.

Мне не нравится, когда ей грустно или больно. Это еще более болезненно, чем если бы это были мои собственные чувства. Я могу отмахнуться от них, эффективно с ними справиться и отодвинуть их на второй план.

Хотел бы я сделать то же самое с Наоми. Хотел бы я забрать ее чувства и относиться к ним как к своим, чтобы ей больше не было больно.

Это… что похоже на сочувствие?

— Эй… — я ладонью кладу ладонь на ее щеку, смахивая большим пальцем собравшуюся там влагу. — Я действительно в порядке.

— Ты не выглядишь в порядке, — бормочет она.

— Выглядит хуже, чем есть на самом деле. Хочешь сделать лучше?

— Конечно.

— Тогда перестань плакать, детка. Это больнее, чем сама рана.

Она всхлипывает, вытирая лицо тыльной стороной ладони.

Статика снова заполняет комнату, и мы оба напрягаемся, когда тот же голос из прошлого снова говорит: — Очень трогательно. Ты чуть не усыпил меня.

— Чего ты хочешь от нас? — взгляд Наоми ищет комнату, и когда я делаю то же самое, я замечаю несколько мигающих камер в углах и белый динамик, из которого до нас доносится его голос.

— Я уже говорил тебе. Игра.

— Ты один из людей моего отца?

— Что натолкнуло тебя на эту мысль?

— Мама сказала, что ты был.

— Сато-сан много чего говорит. Лучше не верить им всем. А теперь, что касается нашей игры…

— Мы не играем, — ворчу я, затем морщусь.

Такие больные люди, как он, получают удовольствие от того, что ведут других к точке невозврата. Им нравится раздевать людей до их самых примитивных форм, где они могут свободно их эксплуатировать. Мы ни за что не доставим ему радость видеть, как мы выходим из-под контроля.

— Кто сказал, что у тебя есть выбор, квотербек? Либо играйте, либо не будет воды и еды. О, и в твою рану попадет инфекция, и ты умрешь.

Мои губы кривятся, и я ругаюсь себе под нос. Я должен был догадаться, что они используют наши основные потребности против нас.

Должен же быть какой-то способ помешать его планам…

— Если мы согласимся, ты поможешь ему? — спрашивает Наоми.

Я качаю головой. Она играет ему на руку, показывая, что заботится о моем благополучии. При других обстоятельствах я бы схватил и расцеловал ее до чертиков, но прямо сейчас мы не знаем, с чем на самом деле имеем дело.

Это может быть группа изгоев, которая восстает против ее отца. Или, может быть, сам ее отец — больной ублюдок, который не заботится о том, чтобы поставить собственную дочь в ужасное положение.

Пока мы не выясним их точку зрения, нам нужно быть особенно осторожными чтобы выжить, а это означает, как можно меньше рассказывать о себе.

— Никаких обещаний, — говорит мужчина, Рен, как назвала его Наоми. — Теперь игра. Начнем с правил. Без лжи. Я серьезно. Мы узнаем, когда вы солжете, и если вы это сделаете, будет наказание.

— Что это за игра такая? — спрашиваю я.

— Я рад, что ты спросил, квотербек. Мы называем это выживанием наиболее приспособленных. Прямо как твоя татуировка.

Я не упускаю из виду улыбку в его голосе, когда он произносил последнюю часть.

Он знает о моей татуировке, и он японец.

Ни хрена не может быть, чтобы все это было простым совпадением.

— Теперь, давайте начнем. Я буду полегче с тобой в первом раунде. Один из вас расскажет мне глубокую, мрачную тайну, о которой никто в мире не знает. Сделайте это, и вы получите воду. В бутылках, а не то дерьмо, что капает из крана.

— Ничего не говори, — шепчу я Наоми.

— Нам нужна вода, — бормочет она в ответ, крепко держа меня за плечо. — У тебя губы потрескались и высохли, и не так давно ты истекал кровью.

— Я буду в порядке. Если ты сыграешь ему на руку, это только сломает нас.